В Тобольске

«...Я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно».
Фёдор Михайлович Достоевский                                 
(Из письма Владимиру Соловьёву)

Тобольска гул. Пропал из виду Невский.
Позёмка выла посреди времён.
Из Петербурга прибыл Достоевский,
Вернее, был в застенки привезён.

Тобольск и Омск. Четыре долгих года
Он в тюрьмах вопрошает сам себя:
Что есть душа? Чем стала несвобода
В его судьбе? Как выживать, скорбя?

Он будет жить суровой снежной далью,
Евангелием тёплым и родным,
Подаренным Фонвизиной Натальей...
Здесь Достоевский вызревал иным:

Не псом побитым вовсе, не страдальцем,
Невзгоды собирающим в клубок.
Он пребывал Господним постояльцем,
К нему на нарах прикасался Бог.

А каторжане — воры и убийцы,
Непостижимый, подневольный сброд:
Не толстосумы и не кровопийцы,
А кровный, русский, страждущий народ.

Да, каторга ломала самых дерзких,
Тюрьма — страшнее язвы моровой.
Но здесь, в тюрьме, родился Достоевский —
Великий гений мысли мировой.

Тобольск

                                              Аркадию Елфимову

Уже закат над Иртышом алеет,

Трубящий Ангел с волею в крыле

Помог сойтись нам в липовой аллее

И поклониться небу и земле.

Нам было чтó сказать тогда друг другу

О Родине, о верности друзей.

И обозреть Россию и округу

Со всею болью и любовью всей.

Нам слышалось движение Тобольска,

Его дыханье в гомоне миров

И Ермака струящееся войско

В ворóта Бога, в поднебесный кров.

Чувашский мыс кренился где-то рядом,

И слышались пищалей голоса.

И хан Кучум,

                       нас проводивший взглядом,

Рассёк кривою саблей небеса.

Мы наяву увидели, как в небе

К Ершову мчался резвый Горбунок.

И Ремезов Семён по Божьей требе

Ожить кремлю Тобольскому помог.

Вон Менделеев в материнской ласке

Вперёд науку двинул, не спеша.

И Суриков Василий вынул краски

И сел на диком бреге Иртыша

Над нами бились, возникали, тухли

Летящих мирозданий миражи.

Нам Кюхельбекер, досточтимый Кюхля,

Отдал частичку собственной души.

Всё подчинялось трепету и ладу,

Стремилось жить в добре, а не во зле.

А где-то хлопал выстрел, канонада

Катилась по истерзанной земле.

Мир становился яростней и злее,

Всем правил некий сатана-факир.

А здесь в нетленной липовой аллее

Произрастали тишина и мир.

Мы видели, мы ощущали зримо

Свою вину, хотя и нет вины.

И говорил под звёздами Елфимов:

— Родными быть на свете мы должны!

Нам надо жить, как предки, не жалея

Самих себя, изнашивать до дыр.

Быть светом русской липовой аллеи,

Чтобы однажды переделать мир!

2015

Морское

А я, как гавань, корабли храню,
владивостокским солнцем запасаюсь.

А я, как волны, к теплоходам льну

и нежностью морской переполняюсь.

В меня бросают люди якоря

и чайки в душу падают отвесно,

и даже шторм, безумием горя,

в моих глубинах скапливает ветры.

А я, как память, у любви в плену,

жалею грустных женщин на причалах.

А я, как море, сам себя кляну,

когда тайфун планету раскачает.

А ты приходишь, в пригоршню берёшь

меня —

              и небо путаешь со мною...

А может, эти вёсла из берёз

и лодка, на которой выйдешь в море?

А может, ты Сибирью полыхнёшь,

и Ангарою буйною вольёшься

в мою волну,

                     и свет в меня вдохнёшь,

когда в Приморье из Саян вернёшься?

1966

На восток

А ты

затерялась надолго

в ликующе-грустной

                                 толпе.

Я помню:

вспорхнули ладони

и снова

          прижались к тебе.

Тревоги,

             подъёмы,

                            палатки

меня ожидают уже,

но сон мой

пока ещё сладок

на третьем моём

                           «этаже».

А поезд

в тумане по пояс:

на кране знакомое «Стоп»...

Скорее

            вези меня, поезд,

на Дальний

                  предальний Восток!

1964