Евтушенко Евгений Александрович

(1933 — 2017)

Бывают нечастые счастливцы, которые полностью совпадают с эпохой, в которую им приходится жить, и тогда они становятся ее любимцами. Одним из таких любимцев был Евгений Евтушенко, родившийся на далекой сибирской станции Зима Иркутской области в семье поэта-любителя и актрисы, впоследствии получившей звание заслуженного деятеля культуры РСФСР. С малых лет родители прививали ему любовь к книгам: читали вслух, пересказывали занятные факты из истории, обучая малыша чтению. После переезда семьи в Москву в 1944 году Евгений нехотя учился в нескольких московских школах и с большой охотой посещал поэтическую студию при районном Доме пионеров. История обучения в школах закончилась скандалом и исключением, что, кстати, повторится потом и в Литературном институте им. А.М. Горького, где он будет учиться с 1952 года по 1957-й. Зато исключение из школы в 15 лет позволило будущему поэту отправиться с подачи отца с рекомендательным письмом в геолого-разведывательную экспедицию в Казахстан, где под его началом оказалось 15 расконвоированных уголовников, а затем поработать на Алтае. Что же касается института, то молодой литератор и вовсе не «заморачивается» — он получит диплом о высшем образовании лишь в 2001 году, а тогда, в 1952 году, выходит первая книга его стихов «Разведчики грядущего», и в том же году он становится самым молодым членом Союза писателей СССР, минуя ступень кандидата в члены, и вдобавок секретарем комсомольской организации при Союзе писателей. Вот как об этом говорил он сам: «...меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу...»

В период с 1950 по 1980 е годы — время поэтического бума — на арену огромной популярности вышло поколение «шестидесятников» — Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Р. Рождественский, Е. Евтушенко.

В годы своего расцвета они заразили своим воодушевлением всю страну, поразив свежестью, независимостью, неофициальностью творчества. Выступления этих авторов собирали огромные стадионы, и поэзия периода «оттепели» стала явлением и в литературной, и в поэтической жизни страны. Произведения самого Евтушенко отличает широкая гамма настроений, жанровое разнообразие, простота и доступность стихов. Он издает несколько сборников, которые приобрели большую популярность: «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Яблоко» (1960), «Нежность» (1962), «Взмах руки» (1962).

А впереди опять подарки эпохи: с 1986 по 1991 год поэт был секретарем правления Союза писателей СССР, с декабря 1991 года — секретарем правления Содружества писательских союзов, с 1989 года — сопредседатель писательской ассоциации «Апрель», а в 1989 году с огромным отрывом, набрав в 19 раз больше голосов, чем ближайший кандидат, был избран народным депутатом СССР. В 1991 году, заключив контракт с американским университетом в городе Талса, штат ,Оклахома Евтушенко уехал с семьей преподавать в США, где с тех пор жил постоянно, иногда приезжая в Россию. Умер он также в Америки, но согласно завещанию похоронен в России на знаменитом кладбище писательского Переделкина, рядом с могилой Бориса Пастернака. Иногда, правда, коллеги по литературному цеху бывали недовольны: «Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя...», пытался оставить свое слово Иосиф Бродский, но кто б его слушал? Последнее слово всегда за эпохой. Ее баловнем Евтушенко так и остался навсегда.

Евтушенко Евгений Александрович

Бывают нечастые счастливцы, которые полностью совпадают с эпохой, в которую им приходится жить, и тогда они становятся ее любимцами. Одним из таких любимцев был Евгений Евтушенко, родившийся на далекой сибирской станции Зима Иркутской области в семье поэта-любителя и актрисы, впоследствии получившей звание заслуженного деятеля культуры РСФСР. С малых лет родители прививали ему любовь к книгам: читали вслух, пересказывали занятные факты из истории, обучая малыша чтению. После переезда семьи в Москву в 1944 году Евгений нехотя учился в нескольких московских школах и с большой охотой посещал поэтическую студию при районном Доме пионеров. История обучения в школах закончилась скандалом и исключением, что, кстати, повторится потом и в Литературном институте им. А.М. Горького, где он будет учиться с 1952 года по 1957-й. Зато исключение из школы в 15 лет позволило будущему поэту отправиться с подачи отца с рекомендательным письмом в геолого-разведывательную экспедицию в Казахстан, где под его началом оказалось 15 расконвоированных уголовников, а затем поработать на Алтае. Что же касается института, то молодой литератор и вовсе не «заморачивается» — он получит диплом о высшем образовании лишь в 2001 году, а тогда, в 1952 году, выходит первая книга его стихов «Разведчики грядущего», и в том же году он становится самым молодым членом Союза писателей СССР, минуя ступень кандидата в члены, и вдобавок секретарем комсомольской организации при Союзе писателей. Вот как об этом говорил он сам: «...меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу...»

В период с 1950 по 1980 е годы — время поэтического бума — на арену огромной популярности вышло поколение «шестидесятников» — Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Р. Рождественский, Е. Евтушенко.

В годы своего расцвета они заразили своим воодушевлением всю страну, поразив свежестью, независимостью, неофициальностью творчества. Выступления этих авторов собирали огромные стадионы, и поэзия периода «оттепели» стала явлением и в литературной, и в поэтической жизни страны. Произведения самого Евтушенко отличает широкая гамма настроений, жанровое разнообразие, простота и доступность стихов. Он издает несколько сборников, которые приобрели большую популярность: «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Яблоко» (1960), «Нежность» (1962), «Взмах руки» (1962).

А впереди опять подарки эпохи: с 1986 по 1991 год поэт был секретарем правления Союза писателей СССР, с декабря 1991 года — секретарем правления Содружества писательских союзов, с 1989 года — сопредседатель писательской ассоциации «Апрель», а в 1989 году с огромным отрывом, набрав в 19 раз больше голосов, чем ближайший кандидат, был избран народным депутатом СССР. В 1991 году, заключив контракт с американским университетом в городе Талса, штат ,Оклахома Евтушенко уехал с семьей преподавать в США, где с тех пор жил постоянно, иногда приезжая в Россию. Умер он также в Америки, но согласно завещанию похоронен в России на знаменитом кладбище писательского Переделкина, рядом с могилой Бориса Пастернака. Иногда, правда, коллеги по литературному цеху бывали недовольны: «Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя...», пытался оставить свое слово Иосиф Бродский, но кто б его слушал? Последнее слово всегда за эпохой. Ее баловнем Евтушенко так и остался навсегда.


Стихи О Москве

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Между Лубянкой и Политехническим...

Между Лубянкой и Политехническим
стоял мой дом родной —
«Советский спорт».
Мой первый стих был горько
поучительным,
а все же мой —
ни у кого не сперт!
Я в том стихе разоблачал Америку,
в которой не бывал я и во сне,
и гонорар я получал по метрикам,
и женщин всех тогда хотелось мне!
И бабушка встопорщилась на внука вся,
поняв, что навсегда потерян внук,
и в краску типографскую я внюхивался,
боясь газету выпустить из рук.
.........................................
...........................................
Между Лубянкой и Политехническим
теперь стоит валун из Соловков.
А кем он был открыт?
Полумифическим
подростком из «сов. спортовских» портков.
Железный Феликс в пыль подвалов
тычется.
Я этому немножечко помог.
Между Лубянкой и Политехническим
вся жизнь моя...
Так положил мне Бог.

25 апреля 2000

Патриаршие пруды

Туманны Патриаршие пруды.
Мир их теней загадочен и ломок,
и голубые отраженья лодок
видны на темной зелени воды.
Белеют лица в сквере по углам.
Сопя, ползет машина поливная,
смывая пыль с асфальта и давая
возможность отражения огням.
Скользит велосипед мой в полумгле.
Уж скоро два, а мне еще не спится,
и прилипают листья к мокрым спицам,
и холодеют руки на руле.
Вот этот дом, который так знаком!
Мне смотрят в душу пристально и долго
на белом полукружье номер дома
и лампочка под синим козырьком.
Я спрыгиваю тихо у ворот.
Здесь женщина живет — теперь уж с мужем
и дочкою, но что-то ее мучит
и что-то спать ей ночью не дает.
И видится ей то же, что и мне:
вечерний лес, больших теней смещенье,
и ландышей неверное свеченье,
взошедших из расщелины на пне,
и дальнее страдание гармошек,
и смех, и платье в беленький горошек,
вновь смех и все другое, из чего
у нас не получилось ничего...
Она ко мне приходит иногда:
«Я мимо шла. Я только на минуту», —
но мне в глаза не смотрит почему-то
от странного какого-то стыда.
И исчезают вновь ее следы...

Вот эта повесть, ясная не очень.
Она туманна, как осенней ночью
туманны Патриаршие пруды.

1957

Благословенна русская земля...

Благословенна русская земля,
открытая для доброго зерна!
Благословенны руки ее пахарей,
замасленною вытертые паклей!
Благословенно утро человека
у Кустаная
или Челекена,
который вышел рано на заре
и поразился
вспаханной земле,
за эту ночь
его руками поднятой,
но лишь сейчас
во всем величье понятой!
Пахал он ночью.
Были звезды сонны.
О лемех слепо торкались ручьи,
и трактор шел,
и попадали совы,
серебряными делаясь,
в лучи.
Но, землю сталью синею ворочая
в степи неозаренной и немой,
хотел он землю увидать воочию,
но увидать без солнца он не мог.
И вот,
лучами пахоту опробовал,
перевалив за горизонт с трудом,
восходит солнце,
грузное,
огромное,
и за бугром поигрывает гром.
Вот поднимается оно,
вот поднимается,
и с тем, как поднимается оно,
так понимается,
так сладко принимается
все то, что им сейчас озарено!
Степь отливает чернотою бархатной,
счастливая отныне и навек,
и пар идет,
и пьяно пахнет пахотой,
и что-то шепчет пашне человек...

1957

Идут белые снеги...

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю, грешный,
ну а кем же я был,
что я в жизни поспешной,
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.

И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

1965

Над Россией слышатся шаги...

Над Россией слышатся шаги
Туфельки стучат и сапоги
Детские сандалии
Кеды и так далее —
У высотных зданий и тайги
А куда наш следующий шаг?
Стpашно, если мы шагнем не так
Пусть нам всем шагается
Так как полагается
Только сеpдцу собственному в такт
Пошиpе шаг, пошиpе шаг, Россия!
За нами блеск гpядущих новых глаз
И пусть мы не такие уж плохие,
Идут за нами те, кто лучше нас!

Hад Россией слышатся шаги
В плеске ливней, в посвисте пуpги
Если шаг pазмашистый
Даже не pасспpашивай
Если у шагов твоих вpаги
Hо вpагам пpидется нелегко
Hо мы шагаем шиpоко —
В pощах и уpочищах
От шагов гpохочущих
Эхо pаздается далеко

Hад Россией слышатся шаги
Ты в пути ни шагом не солги
Пpямо — это здоpово!
Hо свеpни в ту стоpону
Где услышишь чье-то «помоги»
Все пеpешагни и не pобей
Если гоpы встpетятся — пpобей
Песни ты подтягивай
Hо не пеpешагивай
Hи дpузей, ни совести своей

1976

Хотят ли русские войны...

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.

Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей Земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.

Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.

1961

Я хотел бы...

Я хотел бы
родиться
во всех странах,
быть беспаспортным,
к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть
во всех океанах
и собаками всеми
на улицах мира.
Не хочу я склоняться
ни перед какими богами,
не хочу я играть
в православного хиппи,
но я хотел бы нырнуть
глубоко-глубоко на Байкале,
ну а вынырнуть,
фыркая,
на Миссисипи.
Я хотел бы
в моей ненаглядной проклятой
вселенной
быть репейником сирым —
не то что холеным левкоем.
Божьей тварью любой,
хоть последней паршивой гиеной,
но тираном — ни в коем
и кошкой тирана — ни в коем.
И хотел бы я быть
человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
хоть бездомным в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,
хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,
но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать
под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым,
испытать все болезни, все раны,
уродства,
быть обрубком войны,
подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез
подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть,
но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде,
не в пастырях,
стаду угодных,
и хотел бы я счастья,
но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы,
но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить
всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —
хоть однажды...
Мать-природа,
мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства
мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем,
там, под сердцем,
дитя беспричинно,
то, наверно, жесток
так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —
ну, хоть чашкою риса
в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука
в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином
в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
на лунной орбите:
пусть бы съели меня,
пусть бы выпили —
лишь бы польза была
в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,
всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
на пущинской тройке в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
а второй был подпольщик,
третий — в Беркли студент,
а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —
учитель среди эскимосских детей
на Аляске,
а шестой —
молодой президент,
где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
еще только бы тряс
погремушкой в коляске,
а десятый...
а сотый...
миллионный...
Быть собою мне мало —
быть всеми мне дайте!
Каждой твари —
и то, как ведется, по паре,
ну а бог,
поскупись на копирку,
меня в самиздате напечатал
в единственном экземпляре.
но я богу все карты смешаю.
Я бога запутаю!
Буду тысячелик
до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
человечество,
драться,
к Пиренеям прижаться,
Сахарой насквозь пропылиться
и принять в себя веру
людского великого братства,
а лицом своим сделать —
всего человечества лица.
Но когда я умру —
нашумевшим сибирским Вийоном,—
положите меня
не в английскую,
не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю
на тихом холме,
на зеленом,
где впервые
себя
я почувствовал всеми.