Евтушенко Евгений Александрович

(1933 — 2017)

Бывают нечастые счастливцы, которые полностью совпадают с эпохой, в которую им приходится жить, и тогда они становятся ее любимцами. Одним из таких любимцев был Евгений Евтушенко, родившийся на далекой сибирской станции Зима Иркутской области в семье поэта-любителя и актрисы, впоследствии получившей звание заслуженного деятеля культуры РСФСР. С малых лет родители прививали ему любовь к книгам: читали вслух, пересказывали занятные факты из истории, обучая малыша чтению. После переезда семьи в Москву в 1944 году Евгений нехотя учился в нескольких московских школах и с большой охотой посещал поэтическую студию при районном Доме пионеров. История обучения в школах закончилась скандалом и исключением, что, кстати, повторится потом и в Литературном институте им. А.М. Горького, где он будет учиться с 1952 года по 1957-й. Зато исключение из школы в 15 лет позволило будущему поэту отправиться с подачи отца с рекомендательным письмом в геолого-разведывательную экспедицию в Казахстан, где под его началом оказалось 15 расконвоированных уголовников, а затем поработать на Алтае. Что же касается института, то молодой литератор и вовсе не «заморачивается» — он получит диплом о высшем образовании лишь в 2001 году, а тогда, в 1952 году, выходит первая книга его стихов «Разведчики грядущего», и в том же году он становится самым молодым членом Союза писателей СССР, минуя ступень кандидата в члены, и вдобавок секретарем комсомольской организации при Союзе писателей. Вот как об этом говорил он сам: «...меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу...»

В период с 1950 по 1980 е годы — время поэтического бума — на арену огромной популярности вышло поколение «шестидесятников» — Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Р. Рождественский, Е. Евтушенко.

В годы своего расцвета они заразили своим воодушевлением всю страну, поразив свежестью, независимостью, неофициальностью творчества. Выступления этих авторов собирали огромные стадионы, и поэзия периода «оттепели» стала явлением и в литературной, и в поэтической жизни страны. Произведения самого Евтушенко отличает широкая гамма настроений, жанровое разнообразие, простота и доступность стихов. Он издает несколько сборников, которые приобрели большую популярность: «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Яблоко» (1960), «Нежность» (1962), «Взмах руки» (1962).

А впереди опять подарки эпохи: с 1986 по 1991 год поэт был секретарем правления Союза писателей СССР, с декабря 1991 года — секретарем правления Содружества писательских союзов, с 1989 года — сопредседатель писательской ассоциации «Апрель», а в 1989 году с огромным отрывом, набрав в 19 раз больше голосов, чем ближайший кандидат, был избран народным депутатом СССР. В 1991 году, заключив контракт с американским университетом в городе Талса, штат ,Оклахома Евтушенко уехал с семьей преподавать в США, где с тех пор жил постоянно, иногда приезжая в Россию. Умер он также в Америки, но согласно завещанию похоронен в России на знаменитом кладбище писательского Переделкина, рядом с могилой Бориса Пастернака. Иногда, правда, коллеги по литературному цеху бывали недовольны: «Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя...», пытался оставить свое слово Иосиф Бродский, но кто б его слушал? Последнее слово всегда за эпохой. Ее баловнем Евтушенко так и остался навсегда.

Евтушенко Евгений Александрович

Бывают нечастые счастливцы, которые полностью совпадают с эпохой, в которую им приходится жить, и тогда они становятся ее любимцами. Одним из таких любимцев был Евгений Евтушенко, родившийся на далекой сибирской станции Зима Иркутской области в семье поэта-любителя и актрисы, впоследствии получившей звание заслуженного деятеля культуры РСФСР. С малых лет родители прививали ему любовь к книгам: читали вслух, пересказывали занятные факты из истории, обучая малыша чтению. После переезда семьи в Москву в 1944 году Евгений нехотя учился в нескольких московских школах и с большой охотой посещал поэтическую студию при районном Доме пионеров. История обучения в школах закончилась скандалом и исключением, что, кстати, повторится потом и в Литературном институте им. А.М. Горького, где он будет учиться с 1952 года по 1957-й. Зато исключение из школы в 15 лет позволило будущему поэту отправиться с подачи отца с рекомендательным письмом в геолого-разведывательную экспедицию в Казахстан, где под его началом оказалось 15 расконвоированных уголовников, а затем поработать на Алтае. Что же касается института, то молодой литератор и вовсе не «заморачивается» — он получит диплом о высшем образовании лишь в 2001 году, а тогда, в 1952 году, выходит первая книга его стихов «Разведчики грядущего», и в том же году он становится самым молодым членом Союза писателей СССР, минуя ступень кандидата в члены, и вдобавок секретарем комсомольской организации при Союзе писателей. Вот как об этом говорил он сам: «...меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу...»

В период с 1950 по 1980 е годы — время поэтического бума — на арену огромной популярности вышло поколение «шестидесятников» — Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Р. Рождественский, Е. Евтушенко.

В годы своего расцвета они заразили своим воодушевлением всю страну, поразив свежестью, независимостью, неофициальностью творчества. Выступления этих авторов собирали огромные стадионы, и поэзия периода «оттепели» стала явлением и в литературной, и в поэтической жизни страны. Произведения самого Евтушенко отличает широкая гамма настроений, жанровое разнообразие, простота и доступность стихов. Он издает несколько сборников, которые приобрели большую популярность: «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957), «Стихи разных лет» (1959), «Яблоко» (1960), «Нежность» (1962), «Взмах руки» (1962).

А впереди опять подарки эпохи: с 1986 по 1991 год поэт был секретарем правления Союза писателей СССР, с декабря 1991 года — секретарем правления Содружества писательских союзов, с 1989 года — сопредседатель писательской ассоциации «Апрель», а в 1989 году с огромным отрывом, набрав в 19 раз больше голосов, чем ближайший кандидат, был избран народным депутатом СССР. В 1991 году, заключив контракт с американским университетом в городе Талса, штат ,Оклахома Евтушенко уехал с семьей преподавать в США, где с тех пор жил постоянно, иногда приезжая в Россию. Умер он также в Америки, но согласно завещанию похоронен в России на знаменитом кладбище писательского Переделкина, рядом с могилой Бориса Пастернака. Иногда, правда, коллеги по литературному цеху бывали недовольны: «Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя...», пытался оставить свое слово Иосиф Бродский, но кто б его слушал? Последнее слово всегда за эпохой. Ее баловнем Евтушенко так и остался навсегда.


Стихи О Куликовом поле

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Непрявда (отрывки из поэмы)

<...>
11

Я пришел к тебе,
Куликово поле.
Переполнено ты колокольной болью
позабывших о звоне
заржавленных звонниц,
лебедой,
позабывшей о топоте конниц.
Пахнет свежим ремонтом собор,
ну а около —
на истлевших костях —
кормовая свекла.
Хорошо, что земля еще не оскудела.
Эта свекла —
наверное, нужное дело.
Но молчу
и помыслить себе не позволя,
что таков урожай Куликова поля.
Наша сила неглавная —
свекла и силос.
Здесь когда-то вся нация заколосилась.
И Рублев,
Ломоносов
колосьями встали
на костях —
на подземном своем пьедестале.
С Куликовского поля
в симбирскую землю
переброшено было по воздуху
семя.
На будённовках,
пляшущих в конной атаке,
запылали вовсю
куликовские маки.
А теперь —
сотни глаз детворы у Непрядвы-реки:
куликовские васильки.
В белых платьях невесты,
в собор приходя по старинке, —
куликовские ковылинки.
Стал музеем собор,
но как будто вначале
здесь какой-то особенный
воздух венчанья.
Приезжайте сюда,
из Монголии братской араты, —
вы в батыях с мамаями не виноваты.
Я хотел бы сюда пригласить
из Казани Джалиля —
нас непрядвинской,
алой от крови, водой
не разлили.
Куликовские ивы,
оплачьте со мною татарина,
друга, поэта
моабитского брата
погибшего здесь Пересвета.
Генуэзской пехоты Мамая
далекий потомок,
приезжай, итальянец,
и здесь поброди до потемок.
Если б не было поля такого,
где ястребы в небе,
как ввинченные,
то в Италии
вряд ли бы вырос да Винчи.
Мы прикрыли Европу
щитами червлеными,
как прикрыли потом —
двадцатью миллионами.
Не сочти с высоты своей это неправдой,
башня Эйфеля, —
корни твои — под Непрядвой.
Ох, какая досталась нам в жизни неволя.
Но какая нам славная выпала доля!
Вот каков урожай Куликова поля.

12

Ты почти пересохла, Непрядва.
Ну какое такое хамье
накидало в тебя неопрятно
железяки, бутылки, хламье!
Сколько было консервов открыто!
Сколько на воду лили мазут!
Может, эрою консерволита
нашу эру потом назовут?
Но главнее знамение эры,
что Непрядву,
как символ, храня,
к ней пришли на поклон пионеры,
очищая ее и меня.
Все фальшивое не уцелеет.
Этот символ останется жив.
Символ только тогда не мелеет,
если он изначально не лжив.
С хрупким перышком перед стихами
я, по сути, боюсь одного:
чтобы тайное
пересыханье
не постигло меня самого.
Если тоже я символ России,
кем-то полузабытый почти,
я хочу, чтоб меня воскресили,
чтобы снова
прочли и прочли.
И пока еще в деле негромки,
и пока еще не на скаку
сквозь листву проступают потомки
над Непрядвой
в засадном полку.

Что в запасе ты держишь, Россия?
Чьи там лица за чащей густой?
Там, Бояны, еще молодые,
новый Пушкин и новый Толстой.
И шепну я потомкам:
«Я с вами…» —
у лошажьих трепещущих морд,
и я встану к потомкам под знамя,
под его
куликовский разверт…

1980

Благословенна русская земля...

Благословенна русская земля,
открытая для доброго зерна!
Благословенны руки ее пахарей,
замасленною вытертые паклей!
Благословенно утро человека
у Кустаная
или Челекена,
который вышел рано на заре
и поразился
вспаханной земле,
за эту ночь
его руками поднятой,
но лишь сейчас
во всем величье понятой!
Пахал он ночью.
Были звезды сонны.
О лемех слепо торкались ручьи,
и трактор шел,
и попадали совы,
серебряными делаясь,
в лучи.
Но, землю сталью синею ворочая
в степи неозаренной и немой,
хотел он землю увидать воочию,
но увидать без солнца он не мог.
И вот,
лучами пахоту опробовал,
перевалив за горизонт с трудом,
восходит солнце,
грузное,
огромное,
и за бугром поигрывает гром.
Вот поднимается оно,
вот поднимается,
и с тем, как поднимается оно,
так понимается,
так сладко принимается
все то, что им сейчас озарено!
Степь отливает чернотою бархатной,
счастливая отныне и навек,
и пар идет,
и пьяно пахнет пахотой,
и что-то шепчет пашне человек...

1957

Идут белые снеги...

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.

Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю, грешный,
ну а кем же я был,
что я в жизни поспешной,
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.

И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

1965

Над Россией слышатся шаги...

Над Россией слышатся шаги
Туфельки стучат и сапоги
Детские сандалии
Кеды и так далее —
У высотных зданий и тайги
А куда наш следующий шаг?
Стpашно, если мы шагнем не так
Пусть нам всем шагается
Так как полагается
Только сеpдцу собственному в такт
Пошиpе шаг, пошиpе шаг, Россия!
За нами блеск гpядущих новых глаз
И пусть мы не такие уж плохие,
Идут за нами те, кто лучше нас!

Hад Россией слышатся шаги
В плеске ливней, в посвисте пуpги
Если шаг pазмашистый
Даже не pасспpашивай
Если у шагов твоих вpаги
Hо вpагам пpидется нелегко
Hо мы шагаем шиpоко —
В pощах и уpочищах
От шагов гpохочущих
Эхо pаздается далеко

Hад Россией слышатся шаги
Ты в пути ни шагом не солги
Пpямо — это здоpово!
Hо свеpни в ту стоpону
Где услышишь чье-то «помоги»
Все пеpешагни и не pобей
Если гоpы встpетятся — пpобей
Песни ты подтягивай
Hо не пеpешагивай
Hи дpузей, ни совести своей

1976

Хотят ли русские войны...

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.

Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей Земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.

Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.

1961

Я хотел бы...

Я хотел бы
родиться
во всех странах,
быть беспаспортным,
к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть
во всех океанах
и собаками всеми
на улицах мира.
Не хочу я склоняться
ни перед какими богами,
не хочу я играть
в православного хиппи,
но я хотел бы нырнуть
глубоко-глубоко на Байкале,
ну а вынырнуть,
фыркая,
на Миссисипи.
Я хотел бы
в моей ненаглядной проклятой
вселенной
быть репейником сирым —
не то что холеным левкоем.
Божьей тварью любой,
хоть последней паршивой гиеной,
но тираном — ни в коем
и кошкой тирана — ни в коем.
И хотел бы я быть
человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
хоть бездомным в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,
хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,
но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать
под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым,
испытать все болезни, все раны,
уродства,
быть обрубком войны,
подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез
подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть,
но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде,
не в пастырях,
стаду угодных,
и хотел бы я счастья,
но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы,
но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить
всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —
хоть однажды...
Мать-природа,
мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства
мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем,
там, под сердцем,
дитя беспричинно,
то, наверно, жесток
так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —
ну, хоть чашкою риса
в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука
в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином
в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
на лунной орбите:
пусть бы съели меня,
пусть бы выпили —
лишь бы польза была
в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,
всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
на пущинской тройке в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
а второй был подпольщик,
третий — в Беркли студент,
а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —
учитель среди эскимосских детей
на Аляске,
а шестой —
молодой президент,
где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
еще только бы тряс
погремушкой в коляске,
а десятый...
а сотый...
миллионный...
Быть собою мне мало —
быть всеми мне дайте!
Каждой твари —
и то, как ведется, по паре,
ну а бог,
поскупись на копирку,
меня в самиздате напечатал
в единственном экземпляре.
но я богу все карты смешаю.
Я бога запутаю!
Буду тысячелик
до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
человечество,
драться,
к Пиренеям прижаться,
Сахарой насквозь пропылиться
и принять в себя веру
людского великого братства,
а лицом своим сделать —
всего человечества лица.
Но когда я умру —
нашумевшим сибирским Вийоном,—
положите меня
не в английскую,
не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю
на тихом холме,
на зеленом,
где впервые
себя
я почувствовал всеми.