Мандельштам Осип Эмильевич

(1891 — 1938)

Ведь известно и множество раз говорено, что у прошлого в жизнях людей, как и у истории, нет никаких сослагательных «бы» — «вот если бы», то «тогда бы». Но так хочется применить эту формулу для биографии поэта, прозаика, переводчика, эссеиста, критика, литературоведа, одного из крупнейших русских поэтов XX века, как представляют Осипа Мандельштама учебники и книги. Вот остался бы себе в Сорбонне там или в Гейдельбергском университете , где он учился в 1908–1910 годах, забрав перед этим свои документы с естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, куда поступил вольнослушателем в 1907 году, тогда бы... В Сорбонне Мандельштам посещал лекции А. Бергсона и Ж. Бедье в Colledge de France, познакомился с Николаем Гумилевым, увлекался французской поэзией: старофранцузским эпосом, в промежутках между зарубежными поездками бывал в Петербурге, где посещал лекции по стихосложению на знаменитой «башне» у Вячеслава Иванова. Вот мог бы Осип Эмильевич заглянуть лет на десять вперед и увидеть, где будет к тому времени и добрый знакомец Гумилев, и все соратники по «башне», может и задержался бы в Париже? Правда, уже в 1911 году финансовые дела семьи пошатнулись и это «бы» стало большим вопросом. Родился Осип Мандельштам в семье мастера перчаточного дела, который состоял в купцах первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на происхождение, и приписку к местечку Ковно (нынешний город Каунас). В 1897 году семья переехала в Петербург, и Осип получил образование в Тенишевском училище, окончив его в 1907 году — тогда училище считалось российской кузницей «культурных кадров» начала XX века. Финансировать дальнейшее обучение за границей для Осипа семья не смогла, и по определенной квоте Осип поступает в Петербургский университет, на романо-германское отделение историко-филологического факультета, где обучается с перерывами до 1917 года. Курс безалаберно так и не окончит, не до этого юноше, который еще не понял, что жизнь полосатая и темная полоса вполне себе началась. Он пока в восторге от знакомства с четой Гумилевых, ходит к ним в гости, читает стихи с Анной Ахматовой, видится с Александром Блоком, участвует в собраниях Цеха поэтов в 1912 году, в конце того же года входит в группу акмеистов и дружбу с ними считает одной из главных удач своей жизни.

Впервые Мандельштам напечатал свои стихи в журнале «Аполлон» в 1910 году, позже поэтические поиски отразит дебютная книга стихов «Камень» (три издания: 1913, 1916 и 1923 годов). Он постоянно находится в центре поэтической жизни, регулярно публично читает стихи, бывает в «Бродячей собаке», в 1915 году в Коктебеле знакомится с Анастасией и Мариной Цветаевыми, а сильное сближение с Мариной произошло в 1916 году. Их отношения станут одной из крупнейших драм XX века, где каждому отведено свое время и сценарий, а пока у Осипа Эмильевича впереди два десятилетия, за которые он успеет сделать свое имя великим в России. После Октябрьской революции он работает в газетах, в Наркомпросе, ездит по стране, публикуется, выступает со стихами, обретает успех. Стихи времен Первой мировой войны и революции (1916–1920) составили вторую книгу «Tristia» («Скорбные элегии», заглавие восходит к Овидию), вышедшую в 1922 году в Берлине. В 1930 году Мандельштам заканчивает работу над «Четвертой прозой», и его пока еще влиятельный покровитель и политический деятель Николай Бухарин выхлопотал для него командировку в Армению, в Эривань. Сам поэт считает, что именно в той поездке родился литературный период «так называемого «зрелого Мандельштама». После путешествия на Кавказ (Армения, Сухум, Тифлис) поэтический дар Мандельштама достигает расцвета, однако он почти нигде не печатается. Заступничество Б. Пастернака и Н. Бухарина дарит поэту небольшие житейские передышки, но развязка драмы все ближе.

В 1934 году Мандельштама арестовывают и отправляют в ссылку в Чердынь (Пермский край), потом разрешают выбрать место для поселения — это будет Воронеж. Поэт с женой живут в нищете, изредка им помогают деньгами немногие неотступившиеся друзья, время от времени Осип Эмильевич подрабатывает в местной газете и в театре. Здесь он пишет знаменитый цикл стихотворений «Воронежские тетради». В мае 1937 года заканчивается срок ссылки, поэт неожиданно получает разрешение выехать из Воронежа, и он с женой возвращается ненадолго в Москву. Не самый светлый для России год прошлого века, и уже в марте 1938 года, когда супруги Мандельштам переехали в профсоюзную здравницу Саматиха (Егорьевский район Московской области, ныне Шатурский район), то там же Осип Эмильевич был арестован вторично и доставлен на железнодорожную станцию Черусти, которая находилась в 25 километрах от Саматихи. Оттуда его препроводили во Внутреннюю тюрьму НКВД, после быстро перевели в Бутырскую тюрьму, где он получил в результате приговор на пять лет в исправительно-трудовом лагере и осенью 1938 года отправлен этапом на Дальний Восток. Погиб в декабре в пересылочном лагере. Могилой его стал, по догадкам исследователей, старый крепостной ров вдоль речки Саперки, ныне в городской черте Владивостока, куда после зимы в подобие братской могилы сбрасывали «штабеля» смерзшихся тел узников. Для героя пьеса закончилась.

Когда узнаешь судьбу и жизнь Осипа Мандельштама, то возникает ощущение прозрачности, ясности его жизни, как будто он вступил в нее, заранее зная итог и соглашаясь на все, что должно случиться. Ну просто потому, что невозможно было иначе — слишком открыт, по-детски доверчив и наивно непрактичен был этот мальчик из семьи привыкшего к терпению народа, который при этом своем непротивлении жизненным ударам сумел стать символом и частью самой элитной и значимой части российской поэзии.

Мандельштам Осип Эмильевич

Ведь известно и множество раз говорено, что у прошлого в жизнях людей, как и у истории, нет никаких сослагательных «бы» — «вот если бы», то «тогда бы». Но так хочется применить эту формулу для биографии поэта, прозаика, переводчика, эссеиста, критика, литературоведа, одного из крупнейших русских поэтов XX века, как представляют Осипа Мандельштама учебники и книги. Вот остался бы себе в Сорбонне там или в Гейдельбергском университете , где он учился в 1908–1910 годах, забрав перед этим свои документы с естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, куда поступил вольнослушателем в 1907 году, тогда бы... В Сорбонне Мандельштам посещал лекции А. Бергсона и Ж. Бедье в Colledge de France, познакомился с Николаем Гумилевым, увлекался французской поэзией: старофранцузским эпосом, в промежутках между зарубежными поездками бывал в Петербурге, где посещал лекции по стихосложению на знаменитой «башне» у Вячеслава Иванова. Вот мог бы Осип Эмильевич заглянуть лет на десять вперед и увидеть, где будет к тому времени и добрый знакомец Гумилев, и все соратники по «башне», может и задержался бы в Париже? Правда, уже в 1911 году финансовые дела семьи пошатнулись и это «бы» стало большим вопросом. Родился Осип Мандельштам в семье мастера перчаточного дела, который состоял в купцах первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на происхождение, и приписку к местечку Ковно (нынешний город Каунас). В 1897 году семья переехала в Петербург, и Осип получил образование в Тенишевском училище, окончив его в 1907 году — тогда училище считалось российской кузницей «культурных кадров» начала XX века. Финансировать дальнейшее обучение за границей для Осипа семья не смогла, и по определенной квоте Осип поступает в Петербургский университет, на романо-германское отделение историко-филологического факультета, где обучается с перерывами до 1917 года. Курс безалаберно так и не окончит, не до этого юноше, который еще не понял, что жизнь полосатая и темная полоса вполне себе началась. Он пока в восторге от знакомства с четой Гумилевых, ходит к ним в гости, читает стихи с Анной Ахматовой, видится с Александром Блоком, участвует в собраниях Цеха поэтов в 1912 году, в конце того же года входит в группу акмеистов и дружбу с ними считает одной из главных удач своей жизни.

Впервые Мандельштам напечатал свои стихи в журнале «Аполлон» в 1910 году, позже поэтические поиски отразит дебютная книга стихов «Камень» (три издания: 1913, 1916 и 1923 годов). Он постоянно находится в центре поэтической жизни, регулярно публично читает стихи, бывает в «Бродячей собаке», в 1915 году в Коктебеле знакомится с Анастасией и Мариной Цветаевыми, а сильное сближение с Мариной произошло в 1916 году. Их отношения станут одной из крупнейших драм XX века, где каждому отведено свое время и сценарий, а пока у Осипа Эмильевича впереди два десятилетия, за которые он успеет сделать свое имя великим в России. После Октябрьской революции он работает в газетах, в Наркомпросе, ездит по стране, публикуется, выступает со стихами, обретает успех. Стихи времен Первой мировой войны и революции (1916–1920) составили вторую книгу «Tristia» («Скорбные элегии», заглавие восходит к Овидию), вышедшую в 1922 году в Берлине. В 1930 году Мандельштам заканчивает работу над «Четвертой прозой», и его пока еще влиятельный покровитель и политический деятель Николай Бухарин выхлопотал для него командировку в Армению, в Эривань. Сам поэт считает, что именно в той поездке родился литературный период «так называемого «зрелого Мандельштама». После путешествия на Кавказ (Армения, Сухум, Тифлис) поэтический дар Мандельштама достигает расцвета, однако он почти нигде не печатается. Заступничество Б. Пастернака и Н. Бухарина дарит поэту небольшие житейские передышки, но развязка драмы все ближе.

В 1934 году Мандельштама арестовывают и отправляют в ссылку в Чердынь (Пермский край), потом разрешают выбрать место для поселения — это будет Воронеж. Поэт с женой живут в нищете, изредка им помогают деньгами немногие неотступившиеся друзья, время от времени Осип Эмильевич подрабатывает в местной газете и в театре. Здесь он пишет знаменитый цикл стихотворений «Воронежские тетради». В мае 1937 года заканчивается срок ссылки, поэт неожиданно получает разрешение выехать из Воронежа, и он с женой возвращается ненадолго в Москву. Не самый светлый для России год прошлого века, и уже в марте 1938 года, когда супруги Мандельштам переехали в профсоюзную здравницу Саматиха (Егорьевский район Московской области, ныне Шатурский район), то там же Осип Эмильевич был арестован вторично и доставлен на железнодорожную станцию Черусти, которая находилась в 25 километрах от Саматихи. Оттуда его препроводили во Внутреннюю тюрьму НКВД, после быстро перевели в Бутырскую тюрьму, где он получил в результате приговор на пять лет в исправительно-трудовом лагере и осенью 1938 года отправлен этапом на Дальний Восток. Погиб в декабре в пересылочном лагере. Могилой его стал, по догадкам исследователей, старый крепостной ров вдоль речки Саперки, ныне в городской черте Владивостока, куда после зимы в подобие братской могилы сбрасывали «штабеля» смерзшихся тел узников. Для героя пьеса закончилась.

Когда узнаешь судьбу и жизнь Осипа Мандельштама, то возникает ощущение прозрачности, ясности его жизни, как будто он вступил в нее, заранее зная итог и соглашаясь на все, что должно случиться. Ну просто потому, что невозможно было иначе — слишком открыт, по-детски доверчив и наивно непрактичен был этот мальчик из семьи привыкшего к терпению народа, который при этом своем непротивлении жизненным ударам сумел стать символом и частью самой элитной и значимой части российской поэзии.


Стихи О Москве

Стихи о России

О каких местах писал поэт

В разноголосице девического хора...

В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.

И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное — Флоренция в Москве.

И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Февраль 1916

Все чуждо нам в столице непотребной...

Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля,
И буйный торг на Сухаревке хлебной,
И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.
Мильонами скрипучих арб она
Качнулась в путь — и полвселенной давит
Ее базаров бабья ширина.

Ее церквей благоуханных соты —
Как дикий мед, заброшенный в леса,
И птичьих стай густые перелеты
Угрюмые волнуют небеса.

Она в торговле хитрая лисица,
А перед князем — жалкая раба.
Удельной речки мутная водица
Течет, как встарь, в сухие желоба.

Май — июнь, 1918

Да, я лежу в земле, губами шевеля...

Да, я лежу в земле, губами шевеля,
И то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На Красной площади всего круглей земля
И скат ее твердеет добровольный.

На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно раздольный,
Откидываясь вниз до рисовых полей, —
Покуда на земле последний жив невольник.

Май 1935

Зашумела, задрожала...

Зашумела, задрожала,
Как смоковницы листва,
До корней затрепетала
С подмосковными Москва.

Катит гром свою тележку
По торговой мостовой,
И расхаживает ливень
С длинной плеткой ручьевой.

И угодливо поката
Кажется земля, пока
Шум на шум, как брат на брата,
Восстают издалека.

Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой
С рабским потом, конским топом
И древесною молвой.

4 июля 1932

Когда в теплой ночи замирает...

Когда в теплой ночи замирает
Лихорадочный Форум Москвы
И театров широкие зевы
Возвращают толпу площадям, —

Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон;
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.

Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт,

И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сиянье луны,
И убогого рынка лачуги,
И могучий дорический ствол!

Май 1918

Московский дождик

Он подает куда как скупо
Свой воробьиный холодок —
Немного нам, немного купам,
Немного вишням на лоток.

И в темноте растет кипенье —
Чаинок легкая возня,
Как бы воздушный муравейник
Пирует в темных зеленях.

Из свежих капель виноградник
Зашевелился в мураве:
Как будто холода рассадник
Открылся в лапчатой Москве!

1922

Нет, не спрятаться мне от великой муры...

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину — Москву, —
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю — зачем я живу.

Ты со мною поедешь на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет.
А она — то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из дупла —
Ты — как хочешь, а я не рискну,
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву Москву.

Апрель 1931

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето...

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чеботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь — где-то там на полигоне
Два клоуна засели — Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
— До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет —
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...

Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать —
для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...

Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы — до чего они венозны
И до чего им нужен кислород...

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам — себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
— Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно — поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает —
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.

Май — 4 июня 1931

Сегодня можно снять декалькомани...

Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса...
А в недорослях кто? Иван Великий —
Великовозрастная колокольня —
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!

Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!

Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу...

Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду.

Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить...
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня,

И Фауста бес — сухой и моложавый —
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.

Ей некогда. Она сегодня в няньках,
Все мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна — и пряжа на руках.

Август 1931

Обороняет сон мою донскую сонь...

Обороняет сон мою донскую сонь,
И разворачиваются черепах маневры —
Их быстроходная, взволнованная бронь
И любопытные ковры людского говора...

И в бой меня ведут понятные слова —
За оборону жизни, оборону
Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова...
Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными.

Необоримые кремлевские слова —
В них оборона обороны
И брони боевой — и бровь, и голова
Вместе с глазами полюбовно собраны.

И слушает земля — другие страны — бой,
Из хорового падающий короба:
— Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой, —
И хор поет с часами рука об руку.

1937