Над речкою Чернью

Давай-ка простимся с московскою хмарью,

Умчим на авто в среднерусские сказки,

Увидим цветенье ивана-да-марьи,

Заглянем с любовью в анютины глазки.

Пройдем на рассвете над речкою Чернью,

Где серые утки плывут по теченью,

Бушует черемухи белая вьюга

От Ясной Поляны до Бежина Луга.

Тут бабушки — в окнах,

Влюбленные — в копнах,

И кровь земляники на стенках окопных,

В глубоких оврагах ночуют туманы

От Бежина Луга до Ясной Поляны.

Над Чернью вечерние кружатся краски

И слышится колокол дальнего боя,

Как будто Тургенев проехал в коляске

И звуки романса увез за собою...

Любимый мой край — середина России,

В кусты и дубравы просыпаны звезды,

Политая потом земля колосится,

Крестьянские избы, дворянские гнезда.

Пускай приближается снежная вьюга,

Скворцы собираются в дальние страны.

А мы не летаем — мы любим друг друга

От Бежина луга до Ясной Поляны.

1996

Бывает так, что к сорока годам ...

Бывает так,

что к сорока годам

в воспоминанья,

словно в речку, кинешься.

Тоскую по районным городам,

по Переславлям,

Нерехтам и Кинешмам.

Я почему-то верю, что в бору

или в полях, где пахано и сеяно,

я слово золотое подберу

о кротком и аукающем Севере.

Еще стреляют в печках угольки,

еще гусят с прудов

сгоняют вицами.

Люблю твои глухие уголки,

моя простоволосая провинция.

Люблю твоей зимы

хрустящий наст,

люблю твоей весны

капели дробные,

люблю за то,

что заронила в нас,

тогда еще детишках,

семя доброе.

Таинственно встают твои дымы

над спорами,

мелькающими лицами,

и, право слово, чуть беднее мы,

едва мы забываем о провинции.

Гремят еще шальные соловьи,

еще на стенах маятники маются,

и женщины спокойные твои

стеснительно и медленно

влюбляются.

Преображайся, Родина моя,

заводами греми,

шурши машинами,

но береги заветные края,

грибные, земляничные, малинные.

Мне кажется, без этого нельзя:

пускай и детям,

как отцам,

привидится

далекий дом

и трудная стезя,

которой все мы вышли

из Провинции.

1974

Возвращение

Как вступление к «Хаджи-Мурату»,

сторона моя репьем богата

(стойкий, черт, попробуй оторви!).

Да еще грачами,

да ручьями,

круглыми,

протяжными речами,

как ручьи журчащими в крови...

Конский шар катну ботинком узким,

кто их знает, шведским ли, французским...

Дом родимый — глаз не оторвать!

Грустная и кроткая природа,

вот она —

стоит у огорода

маленькая, седенькая мать.

Рядом папа крутит папиросу.

Век тебя согнул, как знак вопроса,

и уже не разогнуть спины.

Здравствуй, тетка, божий одуванчик,

это я —

ваш белобрысый мальчик.

Слава Богу, слезы солоны.

Вашими трудами, вашим хлебом

я живу между землей и небом.

Мамочка, ты узнаешь меня?

Я твой сын!

Я овощ с этой грядки.

Видишь — плачу, значит, все в порядке.

Если плачу, значит, это я.

1980

Две березы над желтою нивой...

Две березы над желтою нивой,

Три иконы на черной стене.

Я родился в земле несчастливой,

В заветлужской лесной стороне.

Деревянная зыбка скрипела,

Кот зелено сверкал со скамьи,

Белой вьюгою бабушка пела

Журавлиные песни свои.

Отгорит золотая полова,

Дни растают в полуночной мгле.

Ничего слаще хлеба ржаного

Не едал я потом на земле.

Ухожу под другое начальство,

Только буду жалеть о былом.

Слаще русского горького счастья

Ничего нет на шаре земном.

1981

Если спросишь меня...

                                 Феликсу Кузнецову

Если спросишь меня:

— Ты откуда такой?

Я отвечу тебе: там, вдали, за рекой

Деревушка стоит на угоре,

Где хлеба колосят, где хвосты поросят

И веселый петух на заборе...

... Там, вдали, за рекой не слышны голоса,

Не звенит по зеленой отаве коса,

Не шипит молодое варенье,

Не пищит в полусгнившей скворешне скворец,

И в телегу коня не впрягает отец, -

Лишь глухая трава запустенья.

Как расскажешь тебе, что вдали за рекой:

Там любовь, и работа, и вечный покой,

И упавшая наземь ограда,

И заросшие кустики дивных цветов,

И сухие распятия древних крестов,

И рябина горит, как лампада.

Но мне слышатся скрипы ворот и телег.

И огневка ныряет в нетронутый снег.

И петух гомонит кукареку.

Вот такие дела, дорогой человек,

Там, вдали, за рекою кончается век.

Только я переплыл эту реку!

1990

Молитва простору

Сияющий простор,

праматерь жизни нашей,

взыскующий труда,

прошу тебя, еси,

народною судьбой,

как круговою чашей,

в час бед или побед

меня не обнеси.

Живою красотой

ты платишь за усталость,

сучишь веретеном

суровой правды нить.

Дай сердцу уголок,

чтоб прикорнуть

                    под старость,

дай красный уголек,

чтоб трубку раскурить.

Ясны твои лучи,

темны твои задачи,

провидяще твое

                    святое естество.

Дай Родине моей

покоя и удачи.

И больше ничего?

И больше ничего!

Иначе для какой

заботы или славы

и горько и светло

ты нас имел в виду,

когда тропил луга,

когда поил дубравы,

когда калил в огне

и остужал во льду?

Все остальное — с нас,

все остальное — сами.

Хрустит весенний наст.

Дорога далека.

Ужо настанет час.

Наладим летом сани

и двинем трудный воз

сквозь белые снега.

И удивленный мир

вновь ахнет: «Что такое!»

Дух денежный слетит

с престола своего.

Дай Родине моей

удачи и покоя!

И больше ничего?

И больше ничего!

1989

Отпусти меня туда...

Отпусти меня туда,

где свободная вода

холодна, и многоструйна,

и прозрачна, как слюда,

где осока и осот,

клевера и буераки,

где еще зимуют раки,

а Макар телят пасет,

где прищелкнут на крючок

дом с резными петушками,

где еще поет сверчок

и журчит под лопушками

неизбывный родничок,

к небу низкому, как дым,

к полю с дымными кустами,

к малым холмикам родным

с безымянными крестами,

к толокну и киселю...

От ночлега до ночлега

там в пути поет телега

песню древнюю свою,

трактор бродит по стерне,

горка, складка, снова горка...

Горько. Сладко. Снова горько

на родимой стороне.

Милая моя семья,

отпусти меня на лето.

Я вам осенью за это

напишу про соловья.

1985

Я оттуда

Я оттуда, я оттуда,

где живой родник — не чудо,

из уезда тихих красок,

стороны лесов и сказок,

где частушки, где припевки,

полушалки на плечах,

и плывут под ними девки,

словно в солнечных лучах.

Я оттуда, я оттуда,

где и весело, и трудно...

Вид у рук моих не сдобен —

да, жестка моя ладонь,

из гармоней и из домен

высекавшая огонь.

Только мне о том едва ли

разрешат тужить поля:

руки нежность отдавали,

чтоб цвела моя земля!

Ждут меня и Марс, и полюс...

Ну а глянет смерть в лицо —

и в земле не успокоюсь,

вырвусь юным деревцом.

Потому что

я оттуда,

где родник — живое чудо —

бьется, словно пульс России,

сильно-сильно...

Сильно-сильно!

1957