Цветаева Марина Ивановна

(1892 — 1941)

Очень часто люди уверены, что все удачи и неудачи человеческой судьбы предопределены и прописаны в зависимости от расположения звезд, планет, стихий и капризов мироздания, и с этим трудно не согласиться. Ведь тысячи и тысячи известных литераторов плавно и без очень страшных потерь «перетекли» из одного века в другой, из одной политической власти в виде батюшки царя в совершенно новую, в виде вчерашнего холопа этого батюшки, и даже стихи и прозу по этому поводу сумели сложить. А кому-то перемены стали приговором, причем с отложенной и медленной казнью, когда все на разрыв, когда что ни шаг, то пропасть и смерть, что ни поворот, то в новые адские муки и дьявольские насмешки. А ведь как благополучно и красиво были обставлены детские годы: любящие родители, из которых мама — прекрасный музыкант, ученица знаменитого пианиста Рубинштейна, и учит дочь музыке, а папа — профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, ставший в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств, учит любимую дочь античной мифологии и словесности, все вместе они учатся трем- четырем языкам, и в шесть лет свои первые стихи Марина вообще пишет на французском и немецком языках. В 1899–1902 годах Цветаева училась в Музыкальном Общедоступном училище в классе фортепиано, в 1901–1902 годах — в женской гимназии в Москве, а осенью 1902 года из-за обнаруженного у нее туберкулеза вместе с семьей уехала на Итальянскую Ривьеру, жила в Нерви близ Генуи. В 1903–1904 годах училась во французском пансионе в Лозанне, в 1904–1905 годах в пансионе во Фрайбурге. В конце лета 1905 года Цветаевы вернулись в Россию, и Марина вместе с матерью и сестрой Анастасией жила в Ялте, где готовилась к поступлению в гимназию. Летом 1906 году отец Иван Цветаев перевез их в Тарусу Калужской области.

С сентября 1906 года Цветаева начала учиться по очереди в нескольких московских гимназиях, но нигде не могла прижиться — ей ставили в вину то непослушание, то свободомыслие, по мнению педагогов. Стоит ли присматриваться в семье к настрою ученика в таких случаях или пускать все на самотек? Вряд ли папа — Цветаев — мог бы что-то изменить, даже если бы сумел в самых страшных снах увидеть последствия такого характера любимой дочери. Пока вопрос удается решать иным способом, нежели смирение и послушание: летом 1909 года Цветаева предприняла первую самостоятельную поездку за границу. В Париже она записалась на летний университетский курс по старофранцузской литературе.

А впереди посещение лекций и клубных собраний при издательстве московских символистов «Мусагет» с осени 1909 года, через год — собрания кружка «Молодой Мусагет», это очень расширило круг ее литературных знакомств, осенью 1910 года она за свой счет печатает первый сборник стихов — «Вечерний альбом», и ее творчество привлекает внимание знаменитых поэтов — Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилева, а в конце 1910 года в Москве состоялось знакомство Цветаевой с самим поэтом Волошиным и начались ее ежегодные поездки в знаменитый волошинский «Дом поэтов» в Крыму, в Коктебеле. Там же, в Коктебеле, в мае 1911 года Цветаева познакомилась с Сергеем Эфроном, а уже на следующий год, в 1912-м, они обвенчались. «Место моей души», — говорила она о Коктебеле. Но иногда летом ездила и в другие места — лето 1916 года запомнилось поездкой в город Александров, где жила ее сестра Анастасия Цветаева, и там Цветаевой был написан цикл стихотворений («К Ахматовой», «Стихи о Москве» и др.), а ее пребывание в городе литературоведы позднее назвали «Александровским летом Марины Цветаевой».

Революция и Гражданская война принесли в ее семью разлуки, смерти и необходимость покинуть страну. В 1922 году Цветаева с дочерью выехала из Москвы в Ригу, будет жить потом в Праге, Берлине, Париже, но в нищете и тоске по родине, по прошлому, по возможности что-то изменить. Ее возвращение в 1939 году, как и следовало ожидать, закончилось катастрофой — она навсегда лишилась мужа и дочери, была выброшена из жизни и общества. Непослушание, свободомыслие, непохожесть оказались ее сутью, которую официальная власть и ее апологеты чувствовали моментально. И не прощали. Последние свои дни на родине поэт Цветаева жила на подмосковной даче в Болшеве, а после начала войны и эвакуации — в татарском городе Елабуге, на Каме, и получила прописку в соседнем городке Чистополе. Наверное, это уже было слишком, и тогда непослушание приняло страшную и трагическую форму, не сохранив для потомков даже могилы: «...легко обо мне подумай, легко обо мне забудь...» В последнем автор ошиблась — в памяти людей страны, которая обладает удивительной способностью уничтожать своих лучших граждан, поэтесса Марина Цветаева осталась навека.

Цветаева Марина Ивановна

Очень часто люди уверены, что все удачи и неудачи человеческой судьбы предопределены и прописаны в зависимости от расположения звезд, планет, стихий и капризов мироздания, и с этим трудно не согласиться. Ведь тысячи и тысячи известных литераторов плавно и без очень страшных потерь «перетекли» из одного века в другой, из одной политической власти в виде батюшки царя в совершенно новую, в виде вчерашнего холопа этого батюшки, и даже стихи и прозу по этому поводу сумели сложить. А кому-то перемены стали приговором, причем с отложенной и медленной казнью, когда все на разрыв, когда что ни шаг, то пропасть и смерть, что ни поворот, то в новые адские муки и дьявольские насмешки. А ведь как благополучно и красиво были обставлены детские годы: любящие родители, из которых мама — прекрасный музыкант, ученица знаменитого пианиста Рубинштейна, и учит дочь музыке, а папа — профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, ставший в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств, учит любимую дочь античной мифологии и словесности, все вместе они учатся трем- четырем языкам, и в шесть лет свои первые стихи Марина вообще пишет на французском и немецком языках. В 1899–1902 годах Цветаева училась в Музыкальном Общедоступном училище в классе фортепиано, в 1901–1902 годах — в женской гимназии в Москве, а осенью 1902 года из-за обнаруженного у нее туберкулеза вместе с семьей уехала на Итальянскую Ривьеру, жила в Нерви близ Генуи. В 1903–1904 годах училась во французском пансионе в Лозанне, в 1904–1905 годах в пансионе во Фрайбурге. В конце лета 1905 года Цветаевы вернулись в Россию, и Марина вместе с матерью и сестрой Анастасией жила в Ялте, где готовилась к поступлению в гимназию. Летом 1906 году отец Иван Цветаев перевез их в Тарусу Калужской области.

С сентября 1906 года Цветаева начала учиться по очереди в нескольких московских гимназиях, но нигде не могла прижиться — ей ставили в вину то непослушание, то свободомыслие, по мнению педагогов. Стоит ли присматриваться в семье к настрою ученика в таких случаях или пускать все на самотек? Вряд ли папа — Цветаев — мог бы что-то изменить, даже если бы сумел в самых страшных снах увидеть последствия такого характера любимой дочери. Пока вопрос удается решать иным способом, нежели смирение и послушание: летом 1909 года Цветаева предприняла первую самостоятельную поездку за границу. В Париже она записалась на летний университетский курс по старофранцузской литературе.

А впереди посещение лекций и клубных собраний при издательстве московских символистов «Мусагет» с осени 1909 года, через год — собрания кружка «Молодой Мусагет», это очень расширило круг ее литературных знакомств, осенью 1910 года она за свой счет печатает первый сборник стихов — «Вечерний альбом», и ее творчество привлекает внимание знаменитых поэтов — Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилева, а в конце 1910 года в Москве состоялось знакомство Цветаевой с самим поэтом Волошиным и начались ее ежегодные поездки в знаменитый волошинский «Дом поэтов» в Крыму, в Коктебеле. Там же, в Коктебеле, в мае 1911 года Цветаева познакомилась с Сергеем Эфроном, а уже на следующий год, в 1912-м, они обвенчались. «Место моей души», — говорила она о Коктебеле. Но иногда летом ездила и в другие места — лето 1916 года запомнилось поездкой в город Александров, где жила ее сестра Анастасия Цветаева, и там Цветаевой был написан цикл стихотворений («К Ахматовой», «Стихи о Москве» и др.), а ее пребывание в городе литературоведы позднее назвали «Александровским летом Марины Цветаевой».

Революция и Гражданская война принесли в ее семью разлуки, смерти и необходимость покинуть страну. В 1922 году Цветаева с дочерью выехала из Москвы в Ригу, будет жить потом в Праге, Берлине, Париже, но в нищете и тоске по родине, по прошлому, по возможности что-то изменить. Ее возвращение в 1939 году, как и следовало ожидать, закончилось катастрофой — она навсегда лишилась мужа и дочери, была выброшена из жизни и общества. Непослушание, свободомыслие, непохожесть оказались ее сутью, которую официальная власть и ее апологеты чувствовали моментально. И не прощали. Последние свои дни на родине поэт Цветаева жила на подмосковной даче в Болшеве, а после начала войны и эвакуации — в татарском городе Елабуге, на Каме, и получила прописку в соседнем городке Чистополе. Наверное, это уже было слишком, и тогда непослушание приняло страшную и трагическую форму, не сохранив для потомков даже могилы: «...легко обо мне подумай, легко обо мне забудь...» В последнем автор ошиблась — в памяти людей страны, которая обладает удивительной способностью уничтожать своих лучших граждан, поэтесса Марина Цветаева осталась навека.


Стихи О Москве

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Домики старой Москвы

           Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы,

            Точно дворцы ледяные

По мановенью жезла.

Где потолки расписные,

До потолков зеркала?

            Где клавесина аккорды,

Темные шторы в цветах,

Великолепные морды

На вековых воротах,

            Кудри, склоненные к пяльцам,

Взгляды портретов в упор…

Странно постукивать пальцем

О деревянный забор!

            Домики с знаком породы,

С видом ее сторожей,

Вас заменили уроды, —

Грузные, в шесть этажей.

            Домовладельцы — их право!

И погибаете вы,

Томных прабабушек слава,

Домики старой Москвы.


1911—1912

Из цикла «Стихи о Москве»

1

Облака — вокруг,

Купола — вокруг.
Надо всей Москвой
— Сколько хватит рук! —
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!
В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно —
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!
Ты постом — говей,
Не сурьми бровей
И все сорок — чти́ —
Сороков церквей.
Исходи пешком — молодым шажком! —
Все привольное
Семихолмие.
Будет тво́й черед:
Тоже — дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Мне же — вольный сон, колокольный звон,
Зори ранние
На Ваганькове.

31 марта 1916

2

Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По це́рковке — все́ сорок сороков,
И реющих над ними голубков;
И Спасские — с цветами — ворота́,
Где шапка православного снята;
Часовню звездную — приют от зол —
Где вытертый — от поцелуев — пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил...
— Ты не раскаешься, что ты меня любил.

31 марта 1916

3

Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи́ страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая — ох! — кровь.
Мо́й — ро́т — разгарчив,
Даром, что свят — вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было — как хочу.

31 марта 1916

4

Настанет день — печальный, говорят!
Отцарствуют, отплачут, отгорят,
— Остужены чужими пятаками —
Мои глаза, подвижные, как пламя.
И — двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит лик.
О, наконец тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
А издали — завижу ли и вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
На ваши поцелуи, о, живые,
Я ничего не возражу — впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску.
Святая у меня сегодня Пасха.
По улицам оставленной Москвы
Поеду — я, и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярыне Марине.

11 апреля 1916,
первый день Пасхи

5

Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
— И целых сорок сороко́в церквей
Смеются над гордынею царей!

28 мая 1916

6

Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою доро́гой —
Калужской, песенной, привычной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской —
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь — и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.

Троицын день, 1916

7

Семь холмов — как семь колоколов,
На семи колоколах — колокольни.
Всех счетом: сорок сороков, —
Колокольное семихолмие!
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом — пряник, а вокруг плетень
И церко́вки златоголовые.
И любила же, любила же я первый звон —
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.
— Провожай же меня, весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовский!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землей московскою!

8 июля 1916

8

Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси — бездомный.
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем — нож.
Издалека́-далече
Ты все же позовешь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть —
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит —
Там Иверское сердце,
Червонное, горит.
И льется аллилуйя
На смуглые поля.
— Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

8 июля 1916

9

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

16 августа 1916

Сегодня, часу в восьмом...

Сегодня, часу в восьмом,
Стремглав по Большой Лубянке,
Как пуля, как снежный ком,
Куда-то промчались санки.
Уже прозвеневший смех...
Я так и застыла взглядом:
Волос рыжеватый мех,
И кто-то высокий — рядом!
Вы были уже с другой,
С ней путь открывали санный,
С желанной и дорогой, —
Сильнее, чем я — желанной.
— Oh, je n’en puis plus, j’etouffe —
Вы крикнули во весь голос,
Размашисто запахнув
На ней меховую полость.
Мир — весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки...
Так мчались вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.
И был жесточайший бунт,
И снег осыпался бело.
Я около двух секунд —
Не более — вслед глядела.
И гладила длинный ворс
На шубке своей — без гнева.
Ваш маленький Кай замерз,
О, Снежная Королева.

1914

Oh, je n’en puis plus, j’etouffe - О, я больше не могу, я задыхаюсь! (фр.)

У меня в Москве — купола горят...

У меня в Москве — купола горят!

У меня в Москве — колокола звонят!
И гробницы в ряд у меня стоят, —
В них царицы спят, и цари.

И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится — чем на всей земле!
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе — до зари.

И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.

Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю —
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари.

Но моя река — да с твоей рекой,
Но моя рука — да с твоей рукой
Не сойдутся. Радость моя, доколь
Не догонит заря — зари.

7 мая 1916

Рассвет на рельсах

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости — и свай,
Из сырости — и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,
Еще в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных...

Из сырости — и стай...
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь —
Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз —
Владением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия — в три полотнища!

И — шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей.)

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости — и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными —
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль — да две рельсы синие...
Эй, вот она! — Держи!
По линиям, по линиям...

Родина (О, неподатливый язык...)

О, неподатливый язык!
Чего бы попросту — мужик,
Пойми, певал и до меня:
«Россия, родина моя!»

Но и с калужского холма
Мне открывалася она —
Даль, тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!

Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь —
Рок, что повсюду, через всю
Даль — всю ее с собой несу!

Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись
Домой!» Со всех — до горних звезд —
Меня снимающая мест!

Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.

Ты! Сей руки своей лишусь, —
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля —
Гордыня, родина моя!

12 мая 1932