Жуковский Василий Андреевич

(1783 — 1852)

Скорее всего, даже человек, далекий и от литературы, и от истории, сумеет правильно оценить мизерность шансов для бастарда XVIII века, рожденного от пленной, проданной в рабство турчанки и имеющего жену и детей русского барина на то, чтобы занять хоть сколько-нибудь достойное положение в светском обществе. Но это если не брать в расчет руку провидения, прокладывающего порой для людских судеб особые пути. Для Василия Андреевича Жуковского, получившего свое отчество и фамилию при крещении от случайного заезжего в поместье обедневшего помещика-приживала, провидение постаралось особо.

Появившись на свет в селе Мишенское Белевского уезда Тульской губернии, где жил его отец Афанасий Бунин, будущий великий поэт и признанный воспитатель царских детей, к тому же будущий автор слов государственного гимна Российской империи «Боже, царя храни!», а пока лишь безродный турецкий мальчик, сразу и постоянно попадает под опеку разных, но очень сердобольных людей. Его записывали в гусарский полк в 1785 году, ему нанимали учителей-иностранцев в 1789-м, а после переезда всей семьи в Тулу в 1790-м отдали в престижный в городе пансион и наняли приходящего учителя-литератора. Но приходящие учителя исчезали, заявляя, что мальчик лишен всяких дарований. Из Главного народного училища, куда его приняли, он был быстро исключен за «неспособность», а провидение продолжало подавать ему руку: сводные сестры приглашали его в свои имения, и там он знакомился с их домашним театром и начинал писать свои первые трагедии и мелодрамы, мечтая стать драматургом, законная жена отца-помещика, родившая мужу 11 детей, тоже принимала участие в прижитом мужем на стороне мальчике и в 1797 году привезла Жуковского в Москву и представила его инспектору пансиона. Оказалось, что юный отпрыск знаменитого своими способностями клана Буниных хорошо знает французский и отчасти немецкий язык, а также хорошо начитан во французской и русской литературе. Увлекательная учеба в пансионе, хорошие учителя, много талантливых новых друзей помогали развиваться и крепнуть литературному дару Василия Андреевича, и после выпуска 1800 года, когда по результатам выпускных экзаменов Жуковский удостоился именной серебряной медали, а его имя было помещено на мраморной доске у входа в пансион, он продолжает писать свои наброски и переводить одну за другой пьесы иностранных авторов.

Потом будет государственная служба в ненавистной ему конторе в Москве и «побеги» в тульское Мишенское, где продолжали жить родные люди — мать, сводные сестры, их дети. Будет Петербург, куда он впервые поехал с друзьями в 1805 году, где постоянно посещал галереи и тетры, обдумывал свои пьесы. Позднее, живя в Москве, Жуковский занимал пост редактора журнала «Вестник Европы», делал много переводов, создал свою «милую Светлану», ставшую до пушкинской Татьяны самым ярким поэтическим образом русской девушки в поэзии того времени, а в 1812 году, после бегства Наполеона из Москвы, начинает создавать знаменитую и популярную у публики элегию — оду «Певец во стане русских воинов», которую учили наизусть многие сражавшиеся офицеры.

В 1815 году Василий Андреевич будет метаться между Петербургом и Дерптом, пытаясь безуспешно вылечить свою многолетнюю любовь к юной племяннице Маше Протасовой, но зато встретится и познакомится с юным отпрыском Пушкиным и пророчески напишет Вяземскому знаменитые строчки:

«Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастает...»

В последующие годы, живя постоянно в Петербурге и окрестностях, став учителем в царской семье, он открыл в себе амплуа легкого салонного стихотворца, который сочинял стихи на случай и прочие экспромты, и, будучи незаурядным поэтом, смог создать альбомную поэзию в высоком качестве. Это стало возможно благодаря его умению быть открытым и его внутренней глубине.

Но впереди была еще четверть века жизни, деятельности и путешествий, участия в государственной и литературной жизни России, создание стихов, баллад, поэм, эпосов, а потом даже поздняя женитьба почти в шестьдесят лет и последующее рождение детей, и перевод знаменитой «Одиссеи» Гомера в то же самое время. Была и горькая участь видеть преждевременный уход многих друзей и трагическую смерть победителя-ученика, «русского солнца поэзии», отправить его в последний путь.

А пока длительное путешествие по России в том же 1837 году в составе свиты наследника престола было его обязанностью, и это тоже был многозначительный кивок судьбы — многим ли поэтам удавалось проехать всю Россию, от юга до глубокого севера...

В Вятке он встретил А.И. Герцена, который был их гидом по городу, повидал промышленные центры Урала — Екатеринбург, Невьянск и Тагил. Оттуда — в Сибирь, через Тюмень до Тобольска. Несмотря на крайнюю плотность программы, Жуковский сумел найти и зарисовать место гибели Ермака и познакомиться с местными литераторами. На обратном пути через Урал посетили Курган через Ялуторовск. В Кургане поэту удалось увидеться с ссыльными декабристами, и он по пути в Златоуст отправил императору, а потом отдельно и императрице ходатайство о судьбе декабристов с просьбой о смягчении их участи, ратуя за каждого в отдельности.

Во время посещения Тулы Жуковский успел заехать в родные места — Белев и Мишенское, проездом через Москву посетить Воробьевы горы и Сокольники.

И продолжить путешествие на юг — в Николаев, Одессу, а оттуда — в Крым. В сентябре 1837 года он побывал в Никитском ботаническом саду и в Ялте, посетил Алупку, где для графа Воронцова строили дворец, а в октябре, переболев в Екатеринославе, прибыл в Киев. По пути обратно в Москву он посетил Воронеж и Тулу, вернувшись из путешествия прямо на пожар Зимнего дворца.

Через два года, в 1839-м, он будет уже присутствовать при освящении восстановленного после пожара Зимнего дворца и на закладке в Москве 18 сентября Храма Христа Спасителя. Он за свою жизнь посетит сотни мест в России, не раз побывает во всех достопримечательных городах Европы, встретится с десятками литераторов и художников, русских и европейских, примет участие в становлении многих из них, обогреет личной поддержкой и ходатайствами перед сильными мира сего и так же многих проводит в последний путь в мир иной, будет спасать литературное наследие великих друзей и просить за каждого, попавшего в беду и жизненную опалу, будет обласкан и щедро оделен властью, но главное всегда окажется неизменным для него — после всех побед, поражений, испытаний и радостей он будет призывать правителей к проявлению человеческого участия, заслужив в обществе мнение, что «в делах помощи Жуковский не боялся быть назойливым».

Может, именно ради этой способности сохранять в душе через всю жизнь чувства сострадания и справедливости и иметь возможность бесстрашно напоминать властителям мира о них провидение и одарило своей заботой безродного мальчика?

Жуковский Василий Андреевич

Скорее всего, даже человек, далекий и от литературы, и от истории, сумеет правильно оценить мизерность шансов для бастарда XVIII века, рожденного от пленной, проданной в рабство турчанки и имеющего жену и детей русского барина на то, чтобы занять хоть сколько-нибудь достойное положение в светском обществе. Но это если не брать в расчет руку провидения, прокладывающего порой для людских судеб особые пути. Для Василия Андреевича Жуковского, получившего свое отчество и фамилию при крещении от случайного заезжего в поместье обедневшего помещика-приживала, провидение постаралось особо.

Появившись на свет в селе Мишенское Белевского уезда Тульской губернии, где жил его отец Афанасий Бунин, будущий великий поэт и признанный воспитатель царских детей, к тому же будущий автор слов государственного гимна Российской империи «Боже, царя храни!», а пока лишь безродный турецкий мальчик, сразу и постоянно попадает под опеку разных, но очень сердобольных людей. Его записывали в гусарский полк в 1785 году, ему нанимали учителей-иностранцев в 1789-м, а после переезда всей семьи в Тулу в 1790-м отдали в престижный в городе пансион и наняли приходящего учителя-литератора. Но приходящие учителя исчезали, заявляя, что мальчик лишен всяких дарований. Из Главного народного училища, куда его приняли, он был быстро исключен за «неспособность», а провидение продолжало подавать ему руку: сводные сестры приглашали его в свои имения, и там он знакомился с их домашним театром и начинал писать свои первые трагедии и мелодрамы, мечтая стать драматургом, законная жена отца-помещика, родившая мужу 11 детей, тоже принимала участие в прижитом мужем на стороне мальчике и в 1797 году привезла Жуковского в Москву и представила его инспектору пансиона. Оказалось, что юный отпрыск знаменитого своими способностями клана Буниных хорошо знает французский и отчасти немецкий язык, а также хорошо начитан во французской и русской литературе. Увлекательная учеба в пансионе, хорошие учителя, много талантливых новых друзей помогали развиваться и крепнуть литературному дару Василия Андреевича, и после выпуска 1800 года, когда по результатам выпускных экзаменов Жуковский удостоился именной серебряной медали, а его имя было помещено на мраморной доске у входа в пансион, он продолжает писать свои наброски и переводить одну за другой пьесы иностранных авторов.

Потом будет государственная служба в ненавистной ему конторе в Москве и «побеги» в тульское Мишенское, где продолжали жить родные люди — мать, сводные сестры, их дети. Будет Петербург, куда он впервые поехал с друзьями в 1805 году, где постоянно посещал галереи и тетры, обдумывал свои пьесы. Позднее, живя в Москве, Жуковский занимал пост редактора журнала «Вестник Европы», делал много переводов, создал свою «милую Светлану», ставшую до пушкинской Татьяны самым ярким поэтическим образом русской девушки в поэзии того времени, а в 1812 году, после бегства Наполеона из Москвы, начинает создавать знаменитую и популярную у публики элегию — оду «Певец во стане русских воинов», которую учили наизусть многие сражавшиеся офицеры.

В 1815 году Василий Андреевич будет метаться между Петербургом и Дерптом, пытаясь безуспешно вылечить свою многолетнюю любовь к юной племяннице Маше Протасовой, но зато встретится и познакомится с юным отпрыском Пушкиным и пророчески напишет Вяземскому знаменитые строчки:

«Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастает...»

В последующие годы, живя постоянно в Петербурге и окрестностях, став учителем в царской семье, он открыл в себе амплуа легкого салонного стихотворца, который сочинял стихи на случай и прочие экспромты, и, будучи незаурядным поэтом, смог создать альбомную поэзию в высоком качестве. Это стало возможно благодаря его умению быть открытым и его внутренней глубине.

Но впереди была еще четверть века жизни, деятельности и путешествий, участия в государственной и литературной жизни России, создание стихов, баллад, поэм, эпосов, а потом даже поздняя женитьба почти в шестьдесят лет и последующее рождение детей, и перевод знаменитой «Одиссеи» Гомера в то же самое время. Была и горькая участь видеть преждевременный уход многих друзей и трагическую смерть победителя-ученика, «русского солнца поэзии», отправить его в последний путь.

А пока длительное путешествие по России в том же 1837 году в составе свиты наследника престола было его обязанностью, и это тоже был многозначительный кивок судьбы — многим ли поэтам удавалось проехать всю Россию, от юга до глубокого севера...

В Вятке он встретил А.И. Герцена, который был их гидом по городу, повидал промышленные центры Урала — Екатеринбург, Невьянск и Тагил. Оттуда — в Сибирь, через Тюмень до Тобольска. Несмотря на крайнюю плотность программы, Жуковский сумел найти и зарисовать место гибели Ермака и познакомиться с местными литераторами. На обратном пути через Урал посетили Курган через Ялуторовск. В Кургане поэту удалось увидеться с ссыльными декабристами, и он по пути в Златоуст отправил императору, а потом отдельно и императрице ходатайство о судьбе декабристов с просьбой о смягчении их участи, ратуя за каждого в отдельности.

Во время посещения Тулы Жуковский успел заехать в родные места — Белев и Мишенское, проездом через Москву посетить Воробьевы горы и Сокольники.

И продолжить путешествие на юг — в Николаев, Одессу, а оттуда — в Крым. В сентябре 1837 года он побывал в Никитском ботаническом саду и в Ялте, посетил Алупку, где для графа Воронцова строили дворец, а в октябре, переболев в Екатеринославе, прибыл в Киев. По пути обратно в Москву он посетил Воронеж и Тулу, вернувшись из путешествия прямо на пожар Зимнего дворца.

Через два года, в 1839-м, он будет уже присутствовать при освящении восстановленного после пожара Зимнего дворца и на закладке в Москве 18 сентября Храма Христа Спасителя. Он за свою жизнь посетит сотни мест в России, не раз побывает во всех достопримечательных городах Европы, встретится с десятками литераторов и художников, русских и европейских, примет участие в становлении многих из них, обогреет личной поддержкой и ходатайствами перед сильными мира сего и так же многих проводит в последний путь в мир иной, будет спасать литературное наследие великих друзей и просить за каждого, попавшего в беду и жизненную опалу, будет обласкан и щедро оделен властью, но главное всегда окажется неизменным для него — после всех побед, поражений, испытаний и радостей он будет призывать правителей к проявлению человеческого участия, заслужив в обществе мнение, что «в делах помощи Жуковский не боялся быть назойливым».

Может, именно ради этой способности сохранять в душе через всю жизнь чувства сострадания и справедливости и иметь возможность бесстрашно напоминать властителям мира о них провидение и одарило своей заботой безродного мальчика?


Стихи О Павловске

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Славянка

Элегия

Славянка тихая, сколь ток приятен твой,
Когда, в осенний день, в твои глядятся воды
Холмы, одетые последнею красой
Полуотцветшия природы.

Спешу к твоим брегам… свод неба тих и чист;
При свете солнечном прохлада повевает;
Последний запах свой осыпавшийся лист
С осенней свежестью сливает.

Иду под рощею излучистой тропой;
Что шаг, то новая в глазах моих картина,
То вдруг, сквозь чащу древ, мелькает предо мной,
Как в дыме, светлая долина;

То вдруг исчезло всё… окрест сгустился лес;
Всё дико вкруг меня, и сумрак и молчанье;
Лишь изредка, струёй сквозь тёмный свод древес
Прокравшись, дневное сиянье

Верхи поблёклые и корни золотит;
Лишь, сорван ветерка минутным дуновеньем,
На сумраке листок трепещущий блестит,
Смущая тишину паденьем…

И вдруг пустынный храм в дичи передо мной;
Заглохшая тропа; кругом кусты седые;
Между багряных лип чернеет дуб густой
И дремлют ели гробовые.

Воспоминанье здесь унылое живёт;
Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,
Оно беседует о том, чего уж нет,
С неизменяющей Мечтою.

Всё к размышленью здесь влечёт невольно нас;
Всё в душу тёмное уныние вселяет;
Как будто здесь оно из гроба важный глас
Давно минувшего внимает.

Сей храм, сей тёмный свод, сей тихий мавзолей,
Сей факел гаснущий и долу обращённый,
Всё здесь свидетель нам, сколь блага наших дней,
Сколь все величия мгновенны.

И нечувствительно с превратности мечтой
Дружится здесь мечта бессмертия и славы:
Сей витязь, на руку склонившийся главой;
Сей громоносец двоеглавый,

Под шуйцей твёрдою седящий на щите;
Сия печальная семья кругом царицы;
Сии небесные друзья на высоте,
Младые спутники денницы…

О! сколь они, в виду сей урны гробовой,
Для унывающей души красноречивы:
Тоскуя ль полетит она за край земной —
Там все утраченные живы;

К земле ль наклонит взор — великий ряд чудес:
Борьба за честь; народ, покрытый блеском славным;
И мир, воскреснувший по манию небес,
Спокойный под щитом державным.

Но вкруг меня опять светлеет частый лес;
Опять река вдали мелькает средь долины,
То в свете, то в тени, то в ней лазурь небес,
То обращённых древ вершины.

И вдруг открытая равнина предо мной:
Там мыза, блеском дня под рощей озаренна;
Спокойное село над ясною рекой,
Гумно и нива обнаженна.

Всё здесь оживлено: с овинов дым седой,
Клубяся, по браздам ложится и редеет,
И нива под его прозрачной пеленой
То померкает, то светлеет.

Там слышен по току согласный звук цепов;
Там песня пастуха и шум от стад бегущих;
Там медленно, скрыпя, тащится ряд волов,
Тяжёлый груз снопов везущих.

Но солнце катится беззнойное с небес;
Окрест него закат свободно пламенеет;
Завесой огненной подёрнут старый лес;
Восток безоблачный синеет.

Спускаюсь в дол к реке: брег тёмен надо мной
И на воды легли дерев кудрявых тени;
Противный брег горит, осыпанный зарёй;
В волнах блестят прибрежны сени;

То отражённый в них сияет мавзолей;
То холм муравчатый, усыпаный древами;
То ива дряхлая, до свившихся корней
Склонившись гибкими ветвями,

Сенистую главу купает в их струях;
Здесь храм между берёз и яворов мелькает;
Там лебедь, притаясь меж берега в кустах,
Недвижим в сумраке сияет.

Вдруг гладким озерком является река;
Сколь здесь её брегов пленительна картина;
В лазоревый кристалл, слиясь вкруг челнока,
Яснеет вод её равнина.

Но гаснет день… в тени склонился лес к водам;
Древа облечены вечерней темнотою;
Лишь простирается по тихим их верхам
Заря багряной полосою:

Лишь ярко заревом восточный брег облит,
И пышный дом царей на скате озлащенном,
Как исполин, глядясь в зерцало вод, блестит
В величии уединенном.

Но вечер на него покров накинул свой;
И рощи и брега, смешавшись, побледнели,
Последни облака, блиставшие зарёй,
С небес потухнув, улетели:

И воцарилася повсюду тишина;
Всё спит… лишь изредка в далёкой тьме промчится
Невнятный глас… или колышется волна…
Иль сонный лист зашевелится.

Я на брегу один… окрестность вся молчит…
Как привидение в тумане предо мною
Семья младых берёз недвижимо стоит
Над усыпленною водою.

Вхожу с волнением под их священный кров;
Мой слух в сей тишине приветный голос слышит:
Как бы эфирное там веет меж листов,
Как бы невидимое дышит;

Как бы сокрытая под юных древ корой,
С сей очарованной мешаясь тишиною,
Душа незримая подъемлет голос свой
С моей беседовать душою.

И некто урне сей безмолвной приседит;
И, мнится, на меня вперил он тёмны очи;
Без образа лицо, и зрак туманный слит
С туманным мраком полуночи.

Смотрю… и, мнится, всё, что было жертвой лет,
Опять в видении прекрасном воскресает;
И всё, что жизнь сулит, и всё, чего в ней нет,
С надеждой к сердцу прилетает.

Но где он? … скрылось всё… лишь только в тишине
Как бы знакомое мне слышится призванье,
Как будто Гений мой указывает мне
На неизвестное свиданье.

О! кто ты, тайный вождь? душа тебе вослед!
Скажи: бессмертый ли пределов сих хранитель
Иль гость минутный их? Скажи: земной ли свет
Иль небеса твоя обитель?..

И ангел от земли в сиянье предо мной
Взлетает; на лице величие смиренья;
Взор к небу устремлён: над юною главой
Горит звезда преображенья.

Помедли улетать, прекрасный сын небес;
Младая Жизнь в слезах простёрта пред тобою…
Но где я?.. Всё вокруг молчит… призра́к исчез,
И небеса покрыты мглою.

Одна лишь смутная мечта в душе моей
Как будто мир земной в ничто преобратился;
Как будто та страна знакома стала ей,
Куда сей чистый ангел скрылся.

сентябрь—октябрь 1815 г.

Жаворонок

На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Он голосисто с вышины
Поет, на солнышке сверкая:
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны.
Здесь так легко мне, так радушно,
Так беспредельно, так воздушно;
Весь божий мир здесь вижу я.
И славит бога песнь моя!

1851

Молитва русского народа

Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!

Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!

Перводержавную
Русь православную,
Боже, храни!

Царство ей стройное
В силе спокойное! —
Все ж недостойное
Прочь отжени!

Воинство бранное,
Славой избранное,
Боже, храни!

Воинам мстителям,
Чести спасителям,
Миротворителям —
Долгие дни!

Мирных воителей,
Правды блюстителей,
Боже, храни!

Жизнь их примерную,
Нелицемерную,
Доблестям верную
Ты помяни!

О, Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!

К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!

Будь нам заступником,
Верным сопутником
Нас провожай!

Светлопрелестная,
Жизнь наднебесная,
Сердцу известная,
Сердцу сияй!

1814