Саша Чёрный

(1880 — 1932)

Его называют поэтом Серебряного века, прозаиком, журналистом, получившим широкую известность за авторство популярных лирико-сатирических стихотворных фельетонов. Об этом ли мечтал в детстве Александр Михайлович Гликберг, родившийся в городе Одессе Российской империи в семье провизора, представителя химической фирмы, и наследницы купеческой семьи? В ранней юности он скорее всего не очень думал о себе как о писателе, пытаясь избегать усидчивых занятий то в одной, то в другой гимназии, которые менялись при переезде из города Белая Церковь в Житомир и потом в Санкт-Петербург с 1890 по 1900 годы. Но при желании судьба расставляет знаки на жизненном пути. В жизни Александра в этом качестве чудесным образом будут фигурировать благородный опекун, помогавший мальчику устроиться на работу и поддерживавший его в появившемся желании писать и статьи в газету, и очерки, и стихи пока только для знакомых, а потом еще появится неожиданная фея, преданная возлюбленная, умеющая ввести начинающего писателя в круг петербургских ученых и философов — сама она была племянницей известного философа профессора Петербургского университета А. Введенского и дальней родственницей предпринимателя, знаменитого создателя магазинов Г. Елисеева.

А пока в 1900 году он призван на военную службу на два года, потом поживет в небольшом городке Новоселицы, где устроится работать таможенником на границе с Австро-Венгрией, но, поселившись в Житомире, начал сотрудничать с газетой «Волынский вестник», и уже в 1904 году было напечатано его первое стихотворное произведение «Дневник резонёра». Публику заинтересовали его публикации, и потом, в Петербурге, где он сначала в 1905 году устроится работать в железнодорожную налоговую службу, благодаря появившейся в его жизни той самой фее, он свой статус повысит и получит шанс оставить работу в железнодорожной конторе и полностью заняться литературой. Началось сотрудничество с сатирическими журналами — «Зритель», «Журнальчик», «Леший», «Альманах», «Маски». Они открывались, закрывались, а Александр Гликберг понял, что он в этом деле всерьез и надолго, и в ноябре 1905 года появился псевдоним — Саша Черный. Вряд ли он метил в века, как его уже широко известный коллега по творческой профессии, у которого он явно позаимствовал привязанность к выбору цвета краски для псевдонима, но и у него уже была своя публика, и популярность среди читателей росла. И Белый, и Черный окажутся рядом у литературоведов будущего.

Добрые опекуны и феи позаботились о том, чтобы в 1906 году Саша Чёрный уехал в Германию, там он был слушателем лекций в Гейдельбергском университете. В 1908 году Саша вернулся в Санкт-Петербург, где как раз только открылся новый журнал «Сатирикон». Наряду с другими известными поэтами Саша Черный стал его постоянным автором. Более того, с 1908 по 1911 год он занимал позицию бесспорного поэтического лидера «Сатирикона». Благодаря журналу Саша имел всероссийскую славу. Корней Чуковский вспоминал: «Как только выходил новый номер журнала, читатели сразу же начинали искать в нём произведения Саши Чёрного. Каждая курсистка или врач, студент или инженер, учитель или адвокат могли рассказать их наизусть». Судьба не ошиблась в своем избраннике — он сумел заметить и оценить ее подсказки.

Его стихи были в то время у всех на устах, читатели любили их за искромётный юмор, особенную желчь и горечь, хлёсткую сатиру, простодушие и в то же время дерзость, остроумные замечания и наивную детскость, так что теперь газеты и журналы просто боролись за право печатать поэзию Саши, один за другим выходили в свет сборники его поэзии: «Невольная дань», «Всем нищим духом», «Сатиры». Но в 1911 году молодой поэт, возможно, чутко уловил новую подсказку времени и, почувствовав, что исчерпал себя в сатирическом направлении, ушел из этих журналов и дебютировал в детской литературе. Первые детские стихи и рассказы в 1911–1912 годах повели за собой знаменитую «Живую азбуку» в стихах в 1914 году, а в 1915 году сборник детских стихотворений «Тук-тук». Произведения для детей заняли основное место в творчестве Саши Чёрного.

В 1914 году его призвали на фронт, но поэты — символисты, акмеисты, имаженисты и прочие иже с ними с войной имели свои счеты: они впадали в депрессию. Саша не стал исключением, а после выписки из госпиталя служил в медицинских частях, был смотрителем госпиталя в Гатчине, затем отправился на фронт с Варшавским сводным полевым госпиталем и помогал смотрителю в полевом запасном госпитале Пскова. И когда в этот город в конце августа 1918 года вступила Красная Армия, Саша покинул его вместе с другими беженцами. Революцию он не принял. Поэт делал попытки примириться с новой властью, но ничего не получилось, несмотря на то, что большевики предложили ему возглавить газету в Вильно. Чёрный выехал из России в 1920 году. Сначала он с супругой переехал в Прибалтику, в город Ковно. Затем перебрались в Берлин. Здесь он продолжал заниматься литературной деятельностью. Поэт сотрудничал с издательствами «Сполохи», «Руль», «Воля России», «Сегодня», «Грани». В 1923 году вышла книга с его стихами «Жажда», изданная на собственные средства. Все произведения были пропитаны тоской по родине, в их строках проглядывалось горестное положение поэта «под чужим солнцем». В 1924 году Чёрный переехал во Францию и здесь приложил все усилия, чтобы сделать популярной русскую литературу за границей, являлся организатором литературных вечеров, ездил по всей Франции и Бельгии с чтением своих стихов для русскоязычных слушателей, каждый год принимал участие в «днях русской культуры», выпустил детский альманах «Русская земля», в котором рассказывалось о русском народе, его истории и творчестве.

Было ли это уже нужно и интересно русскому народу, который продолжал жить без Саши, это вопрос отдельный. Но то, что он не переставал создавать новые хорошие произведения для детей, наверняка продлило и будет длить дальше его жизнь в литературе и среди новых и новых читателей.

Он умер в южной части Франции, где в 1929 году построил гостеприимный домик, куда приезжало много русских гостей, место его захоронения оказалось утерянным, но связь с русской читающей публикой пережила многое за прошедшие десятилетия, и есть по-прежнему — Саша правильно понял знаки судьбы, и они его не обманули.

Саша Чёрный

Его называют поэтом Серебряного века, прозаиком, журналистом, получившим широкую известность за авторство популярных лирико-сатирических стихотворных фельетонов. Об этом ли мечтал в детстве Александр Михайлович Гликберг, родившийся в городе Одессе Российской империи в семье провизора, представителя химической фирмы, и наследницы купеческой семьи? В ранней юности он скорее всего не очень думал о себе как о писателе, пытаясь избегать усидчивых занятий то в одной, то в другой гимназии, которые менялись при переезде из города Белая Церковь в Житомир и потом в Санкт-Петербург с 1890 по 1900 годы. Но при желании судьба расставляет знаки на жизненном пути. В жизни Александра в этом качестве чудесным образом будут фигурировать благородный опекун, помогавший мальчику устроиться на работу и поддерживавший его в появившемся желании писать и статьи в газету, и очерки, и стихи пока только для знакомых, а потом еще появится неожиданная фея, преданная возлюбленная, умеющая ввести начинающего писателя в круг петербургских ученых и философов — сама она была племянницей известного философа профессора Петербургского университета А. Введенского и дальней родственницей предпринимателя, знаменитого создателя магазинов Г. Елисеева.

А пока в 1900 году он призван на военную службу на два года, потом поживет в небольшом городке Новоселицы, где устроится работать таможенником на границе с Австро-Венгрией, но, поселившись в Житомире, начал сотрудничать с газетой «Волынский вестник», и уже в 1904 году было напечатано его первое стихотворное произведение «Дневник резонёра». Публику заинтересовали его публикации, и потом, в Петербурге, где он сначала в 1905 году устроится работать в железнодорожную налоговую службу, благодаря появившейся в его жизни той самой фее, он свой статус повысит и получит шанс оставить работу в железнодорожной конторе и полностью заняться литературой. Началось сотрудничество с сатирическими журналами — «Зритель», «Журнальчик», «Леший», «Альманах», «Маски». Они открывались, закрывались, а Александр Гликберг понял, что он в этом деле всерьез и надолго, и в ноябре 1905 года появился псевдоним — Саша Черный. Вряд ли он метил в века, как его уже широко известный коллега по творческой профессии, у которого он явно позаимствовал привязанность к выбору цвета краски для псевдонима, но и у него уже была своя публика, и популярность среди читателей росла. И Белый, и Черный окажутся рядом у литературоведов будущего.

Добрые опекуны и феи позаботились о том, чтобы в 1906 году Саша Чёрный уехал в Германию, там он был слушателем лекций в Гейдельбергском университете. В 1908 году Саша вернулся в Санкт-Петербург, где как раз только открылся новый журнал «Сатирикон». Наряду с другими известными поэтами Саша Черный стал его постоянным автором. Более того, с 1908 по 1911 год он занимал позицию бесспорного поэтического лидера «Сатирикона». Благодаря журналу Саша имел всероссийскую славу. Корней Чуковский вспоминал: «Как только выходил новый номер журнала, читатели сразу же начинали искать в нём произведения Саши Чёрного. Каждая курсистка или врач, студент или инженер, учитель или адвокат могли рассказать их наизусть». Судьба не ошиблась в своем избраннике — он сумел заметить и оценить ее подсказки.

Его стихи были в то время у всех на устах, читатели любили их за искромётный юмор, особенную желчь и горечь, хлёсткую сатиру, простодушие и в то же время дерзость, остроумные замечания и наивную детскость, так что теперь газеты и журналы просто боролись за право печатать поэзию Саши, один за другим выходили в свет сборники его поэзии: «Невольная дань», «Всем нищим духом», «Сатиры». Но в 1911 году молодой поэт, возможно, чутко уловил новую подсказку времени и, почувствовав, что исчерпал себя в сатирическом направлении, ушел из этих журналов и дебютировал в детской литературе. Первые детские стихи и рассказы в 1911–1912 годах повели за собой знаменитую «Живую азбуку» в стихах в 1914 году, а в 1915 году сборник детских стихотворений «Тук-тук». Произведения для детей заняли основное место в творчестве Саши Чёрного.

В 1914 году его призвали на фронт, но поэты — символисты, акмеисты, имаженисты и прочие иже с ними с войной имели свои счеты: они впадали в депрессию. Саша не стал исключением, а после выписки из госпиталя служил в медицинских частях, был смотрителем госпиталя в Гатчине, затем отправился на фронт с Варшавским сводным полевым госпиталем и помогал смотрителю в полевом запасном госпитале Пскова. И когда в этот город в конце августа 1918 года вступила Красная Армия, Саша покинул его вместе с другими беженцами. Революцию он не принял. Поэт делал попытки примириться с новой властью, но ничего не получилось, несмотря на то, что большевики предложили ему возглавить газету в Вильно. Чёрный выехал из России в 1920 году. Сначала он с супругой переехал в Прибалтику, в город Ковно. Затем перебрались в Берлин. Здесь он продолжал заниматься литературной деятельностью. Поэт сотрудничал с издательствами «Сполохи», «Руль», «Воля России», «Сегодня», «Грани». В 1923 году вышла книга с его стихами «Жажда», изданная на собственные средства. Все произведения были пропитаны тоской по родине, в их строках проглядывалось горестное положение поэта «под чужим солнцем». В 1924 году Чёрный переехал во Францию и здесь приложил все усилия, чтобы сделать популярной русскую литературу за границей, являлся организатором литературных вечеров, ездил по всей Франции и Бельгии с чтением своих стихов для русскоязычных слушателей, каждый год принимал участие в «днях русской культуры», выпустил детский альманах «Русская земля», в котором рассказывалось о русском народе, его истории и творчестве.

Было ли это уже нужно и интересно русскому народу, который продолжал жить без Саши, это вопрос отдельный. Но то, что он не переставал создавать новые хорошие произведения для детей, наверняка продлило и будет длить дальше его жизнь в литературе и среди новых и новых читателей.

Он умер в южной части Франции, где в 1929 году построил гостеприимный домик, куда приезжало много русских гостей, место его захоронения оказалось утерянным, но связь с русской читающей публикой пережила многое за прошедшие десятилетия, и есть по-прежнему — Саша правильно понял знаки судьбы, и они его не обманули.


Стихи О Санкт-Петербурге

О каких местах писал поэт

В гостях

(Петербург)
Холостой стаканчик чаю
(Хоть бы капля коньяку),
На стене босой Толстой.
Добросовестно скучаю
И зеленую тоску
Заедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегой
Специальный разговор.
Разорвись — а не поймешь!
А хозяйка с томной негой,
Устремив на лампу взор,
Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка?»
— «Да. Спасибо, прочитал...»
— «О, какая красота!»
И хозяйкина ботинка
Взволновалась, словно в шквал.
Лжет ботинка, лгут уста...

У рояля дочь в реформé,
Взяв рассеянно аккорд,
Стилизованно молчит.
Старичок в военной форме
Прежде всех побил рекорд —
За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибке
Жмет мне ногу под столом.
Я страдаю и терплю.
Инженер зудит на скрипке.
Примирясь и с этим злом,
Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?
Ну-ка, опыт, выручай!
«Попрошу... еще стакан»...
Ем вчерашнее жаркое,
Кротко пью холодный чай
И молчу, как истукан.

1908

Весна на Крестовском

А.И. Куприну

Сеть лиственниц выгнала алые точки.
Белеет в саду флигелек.
Кот томно обходит дорожки и кочки
И нюхает каждый цветок.
Так радостно бросить бумагу и книжки,
Взять весла и хлеба в кульке,
Коснуться холодной и ржавой задвижки
И плавно спуститься к реке...
Качается пристань на бледной Крестовке.
Налево — Елагинский мост.
Вдоль тусклой воды серебрятся подковки,
А небо — как тихий погост.
Черемуха пеной курчавой покрыта,
На ветках мальчишки-жулье.
Веселая прачка склонила корыто,
Поет и полощет белье.
Затекшие руки дорвались до гребли.
Уключины стонут чуть-чуть.
На веслах повисли какие-то стебли,
Мальки за кормою как ртуть...
Под мостиком гулким качается плесень.
Копыта рокочут вверху.
За сваями эхо чиновничьих песен,
А ивы — в цыплячьем пуху...
Краснеют столбы на воде возле дачки,
На ряби — цветная спираль.
Гармонь изнывает в любовной горячке,
И в каждом челне — пастораль.
Вплываю в Неву. Острова, как корона:
Волнисто-кудрявая грань...
Летят рысаки сквозь зеленое лоно,
На барках ленивая брань.
Пестреет нарядами дальняя Стрелка.
Вдоль мели — щетиной камыш.
Все шире вода, голубая тарелка,
Все глубже весенняя тишь...
Лишь катер порой пропыхтит торопливо,
Горбом залоснится волна,
Матрос — словно статуя, вымпел — как грива,
Качнешься — и вновь тишина...

О родине каждый из нас вспоминая,
В тоскующем сердце унес
Кто Волгу, кто мирные склоны Валдая,
Кто заросли ялтинских роз...
Под пеплом печали храню я ревниво
Последний счастливый мой день:
Крестовку, широкое лоно разлива
И Стрелки зеленую сень.

1920 или 1921

Европеец

В трамвае, набитом битком,
Средь двух гимназисток, бочком,
Сижу в настроеньи прекрасном.

Панама сползает на лоб.
Я — адски пленительный сноб,
В накидке и в галстуке красном.

Пассаж не спеша осмотрев,
Вхожу к «Доминику», как лев,
Пью портер, малагу и виски.

По карте, с достоинством ем
Сосиски в томате и крем,
Пулярдку и снова сосиски.

Раздуло утробу копной...
Сановный швейцар предо мной
Толкает бесшумные двери.

Умаявшись, сыт и сонлив,
И руки в штаны заложив,
Сижу в Александровском сквере.

Где б вечер сегодня убить?
В «Аквариум», что ли, сходить,
Иль, может быть, к Мэри слетаю?

В раздумье на мамок смотрю,
Вздыхаю, зеваю, курю
И «Новое время» читаю...

Шварц, Персия, Турция... Чушь!
Разносчик! Десяточек груш...
Какие прекрасные грушки!

А завтра в двенадцать часов
На службу явиться готов,
Чертить на листах завитушки.

Однако: без четверти шесть.
Пойду-ка к «Медведю» поесть,
А после — за галстуком к Кнопу.

Ну как в Петербурге не жить?
Ну как Петербург не любить
Как русский намек на Европу?

1910

Желтый дом

Семья — ералаш, а знакомые — нытики,
Смешной карнавал мелюзги.
От службы, от дружбы, от прелой политики
Безмерно устали мозги.
Возьмешь ли книжку — муть и мразь:
Один кота хоронит,
Другой слюнит, разводит грязь
И сладострастно стонет...

Петр Великий, Петр Великий!
Ты один виновней всех:
Для чего на север дикий
Понесло тебя на грех?
Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка.
Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка
Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой...
Негодую, негодую... Что же дальше, боже мой?!

Каждый день по ложке керосина
Пьем отраву тусклых мелочей...
Под разврат бессмысленных речей
Человек тупеет, как скотина...

Есть парламент, нет? Бог весть,
Я не знаю. Черти знают.
Вот тоска — я знаю — есть,
И бессилье гнева есть...
Люди ноют, разлагаются, дичают,
А постылых дней не счесть.

Где наше — близкое, милое, кровное?
Где наше — свое, бесконечно любовное?
Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка...
Мой близкий! Вас не тянет из окошка
Об мостовую брякнуть шалой головой?
Ведь тянет, правда?

1908

Культурная работа

Утро. Мутные стекла как бельма,
Самовар на столе замолчал.
Прочел о визитах Вильгельма
И сразу смертельно устал.

Шагал от дверей до окошка,
Барабанил марш по стеклу
И следил, как хозяйская кошка
Ловила свой хвост на полу.

Свистал. Рассматривал тупо
Комод, «Остров мертвых», кровать.
Это было и скучно, и глупо —
И опять начинал я шагать.

Взял Маркса. Поставил на полку.
Взял Гёте — и тоже назад.
Зевая, подглядывал в щелку,
Как соседка пила шоколад.

Напялил пиджак и пальтишко
И вышел. Думал, курил...
При мне какой-то мальчишка
На мосту под трамвай угодил.

Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал,
Махал рукой, возмущался
И карточку приставу дал.

Пошел на выставку. Злился.
Ругал бездарность и ложь.
Обедал. Со скуки напился
И качался, как спелая рожь.

Поплелся к приятелю в гости,
Говорил о холере, добре,
Гучкове, Урьеле д’Акосте —
И домой пришел на заре.

Утро... Мутные стекла как бельма.
Кипит самовар. Рядом «Русь»
С речами того же Вильгельма.
Встаю — и снова тружусь.

1910

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.
Привычной грязью скрыты небеса.
На тротуаре в вялой вспышке спора
Хрипят ночных красавиц голоса.

Спят магазины, стены и ворота.
Чума любви в накрашенных бровях
Напомнила прохожему кого-то,
Давно истлевшего в покинутых краях...

Недолгий торг окончен торопливо —
Вон на извозчике любовная чета:
Он жадно курит, а она гнусит.

Проплыл городовой, зевающий тоскливо,
Проплыл фонарь пустынного моста,
И дева пьяная вдогонку им свистит.

1913

На петербургской даче

Промокло небо и земля,
Душа и тело отсырели.
С утра до вечера скуля,
Циничный ветер лезет в щели.
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!

Не ем прекрасных огурцов,
С тоской смотрю на землянику:
Вдруг отойти в страну отцов
В холерных корчах — слишком дико...
Сам Мережковский учит нас,
Что смерть страшна, как папуас.

В объятьях шерстяных носков
Смотрю, как дождь плюет на стекла.
Ах, жив бездарнейший Гучков,
Но нет великого Патрокла!
И в довершение беды
Гучков не пьет сырой воды.

Ручьи сбегают со стволов.
Городовой надел накидку.
Гурьба учащихся ослов
Бежит за горничною Лидкой.
Собачья свадьба... Чахлый гром.
И два спасенья: бром и ром.

На потолке в сырой тени
Уснули мухи. Сатанею...
Какой восторг в такие дни
Узнать, что шаху дали в шею!
И только к вечеру поймешь,
Что твой восторг — святая ложь...

Горит свеча. Для счета дней
Срываю листик календарный —
Строфа из Бальмонта. Под ней:
«Борщок, шнель-клопс и мусс янтарный».
Дрожу, как мокрая овца...
И нет конца, и нет конца!

1909

Окраина Петербурга

Время года неизвестно.
Мгла клубится пеленой.
С неба падает отвесно
Мелкий бисер водяной.

Фонари горят как бельма,
Липкий смрад навис кругом,
За рубашку ветер-шельма
Лезет острым холодком.

Пьяный чуйка обнял нежно
Мокрый столб — и голосит.
Бесконечно, безнадежно
Кислый дождик моросит...

Поливает стены, крыши,
Землю, дрожки, лошадей.
Из ночной пивной всё лише
Граммофон хрипит, злодей.

«Па-ца-луем дай забвенье!»
Прямо за сердце берет.
На панели тоже пенье:
Проститутку дворник бьет.

Брань и звуки заушений...
И на них из всех дверей
Побежали светотени
Жадных к зрелищу зверей.

Смех, советы, прибаутки,
Хлипкий плач, свистки и вой —
Мчится к бедной проститутке
Постовой городовой.

Увели... Темно и тихо.
Лишь в ночной пивной вдали
Граммофон выводит лихо:
«Муки сердца утоли!»

1910

Отъезд петербуржца

Середина мая и деревья голы...
Словно Третья Дума делала весну!
В зеркало смотрю я, злой и невеселый,
Смазывая йодом щеку и десну.

Кожа облупилась, складочки и складки,
Из зрачков сочится скука многих лет.
Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?
Я?! О нет, не надо, ради бога, нет!

Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма
И иду к корзинке складывать багаж:
Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,
Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.

Пусть мои враги томятся в Петербурге!
Еду, еду, еду — радостно и вдруг.
Ведь не догадались думские Ликурги
Запрещать на лето удирать на юг.

Синие кредитки вместо Синей Птицы
Унесут туда, где солнце, степь и тишь.
Слезы увлажняют редкие ресницы:
Солнце... Степь и солнце вместо стен и крыш.

Был я богоборцем, был я мифотворцем
(Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»),
Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год...

Надо подписаться завтра на газеты,
Чтобы от культуры нашей не отстать,
Заказать плацкарту, починить штиблеты
(Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).

К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,
К доктору — и прочь от берегов Невы!
В голове — надежды вспыхнувшего сердца,
В сердце — скептицизм усталой головы.

1909