Маяковский Владимир Владимирович

(1893 — 1930)

О нем говорят по-разному. Одни как о поэте, драматурге, киносценаристе, кинорежиссере, киноактере, художнике, редакторе журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ». Другим это кажется скучным, и они говорят о нем по-другому: этот человек не только поэт, который воспевал приход новой жизни, он также создал свою собственную революцию в письменной форме. «Бешеный бык» русской поэзии, «Мастер рифм», «новатор в поэзии», «индивидуалист и бунтарь против установленных вкусов и стандартов», один из основателей русского футуристического движения. Иногда и те и другие добавляют, что «нет более блестящей фигуры в расцвете русского авангардного искусства, которая следовала за Октябрьской революцией», и что после его смерти всем известный тогдашний вождь, от которого обычно слова доброго никто не мог дождаться, заявил, что Маяковский «был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Ему бы это, наверное, понравилось — он ценил всякие ментальные построения без цели их применения. Даже из своего происхождения сделал узелок, писал: «...Отец был казак, мать — украинка. Первый язык — грузинский. Так сказать, между тремя культурами...» Родился Маяковский в селе Багдати Кутаисской губернии (в советское время поселок назывался Маяковский) в семье лесничего. В 1902 году поступил в гимназию в Кутаиси, успел поучаствовать в революционной демонстрации, почитать агитационные брошюры. А уже в 1906 году вместе с мамой и сестрами переехал в Москву, где поступил в 4-й класс классической гимназии, где учился в одном классе с братом Б.Л. Пастернака Шурой. Доучиться не удалось, семья жила в бедности, платить за обучение было нечем, и в марте 1908 года он был исключен.

Было бы странно, если бы и в Москве энергичный юноша прошел мимо того, что определяло новое время, — революционной деятельности. Он познакомился с революционно настроенными студентами, начал увлекаться марксистской литературой, в 1908 году вступил в РСДРП, в 1908–1909 годах трижды арестовывался (по делу о подпольной типографии, по подозрению в связи с группой анархистов-экспроприаторов, по подозрению в пособничестве побегу женщин-политкаторжанок из Новинской тюрьмы). По первому делу был освобожден с передачей под надзор родителей по приговору суда как несовершеннолетний, действовавший «без разумения»; по второму и третьему делам был освобожден за недостатком улик. Естественно, что, находясь в тюрьме, Маяковский «скандалил», поэтому его часто переводили из части в часть, пока не добрались до Бутырской тюрьмы, где он и содержался в одиночной камере со 2 июля 1909 по 9 января 1910 года.

В тюрьме в 1909 году Маяковский снова стал писать стихи, хотя предыдущие гимназические опыты ему не нравились, отзывался он сам о них примерно так: «Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно», «Вышло ходульно и ревплаксиво». Если вслушаться, то, наверное, можно догадаться, что от этого будущего «горлана и главаря» уже и сейчас никакой прямой рифмы в простоте не выпросишь. Но все же, несмотря на столь критичное отношение, Маяковский именно с этой тетрадки исчислял начало своего творчества. Из тюрьмы вышел в 1910 году, а в 1911-м вдохновился живописью и обучался в подготовительном классе Строгановского училища, тогда же поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества — единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадежности. Познакомившись с Давидом Бурлюком, основателем футуристической группы «Гилея», вошел в поэтический круг и примкнул к кубофутуристам. Первое опубликованное стихотворение называлось «Ночь» (1912), оно вошло в футуристический сборник «Пощечина общественному вкусу». А в ноябре 1912 года состоялось первое публичное выступление Маяковского в артистическом подвале «Бродячая собака». Дальше будет примерно так же: если в 1913 году выходит сборник, написанный от руки из четырех стихотворений и размноженный литографическим способом в количестве 300 экземпляров, то название у него с вызовом — «Я!». Если в 1916 году выходит первая книга, то называется «Простое как мычание», а если отдельные стихи, то на страницах футуристских альманахов «Молоко кобылиц», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас». Параллельно с «мычанием» и «рыканьем» поэт обратился к драматургии — была написана и поставлена программная трагедия «Владимир Маяковский». Декорации для нее писали художники из «Союза молодежи», а сам автор выступил режиссером и исполнителем главной роли. В феврале 1914 года Маяковский и Бурлюк были исключены из училища за публичные выступления, и в это же время, в 1914–1915 годах, Маяковский работал над поэмой «Облако в штанах». После начала Первой мировой войны Маяковский решил записаться в добровольцы, но ему не позволили, объяснив это политической неблагонадежностью. Вскоре свое отношение к службе в царской армии Маяковский выразил в стихотворении «Вам!», которое впоследствии стало песней.

Дальше будут гастроли в Баку в 1914 году — в составе «знаменитых московских футуристов» — и выступления и доклад о футуризме. В 1915 году на даче в подмосковной Малаховке состоится главное знакомство его жизни — с Лилией Юрьевной и Осипом Максимовичем Брик. В 1915–1917 годах Маяковский по протекции Максима Горького проходил военную службу в Петрограде в Учебной автомобильной школе. Выходят в печати его стихи и поэмы, звучит антивоенная лирика, появляются сатирические циклы, не забывает и о революционных темах: в 1917 году появится «Революция. Поэтохроника», подкрепляя их разными действиями в составе революционно настроенной публики — то арестовывает кого то, то ораторствует на площадях. Но при этом успевает в 1918 году сниматься в трех фильмах по собственным сценариям, а к осени 1918 года закончить пьесу «Мистерия Буфф» и проставить ее с режиссером Всеволодом Мейерхольдом к годовщине революции.

В 1919 году поэт возвращается в Москву и начинает активно сотрудничать в Российском телеграфном агентстве, знаменитом РОСТА (1919–1921), оформляет (как поэт и как художник) для РОСТА агитационно-сатирические плакаты («Окна РОСТА»), в 1919 году выпускает первое собрание сочинений — «Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919», в 1918–1919 годах в газете «Искусство коммуны» рьяно пропагандирует мировую революцию и революцию духа, в 1920 году заканчивает писать соответствующую настроению и духу поэму «150 000 000», в которой отражена тема мировой революции.

В 1918 году Маяковский организовал группу «Комфут» (коммунистический футуризм), в 1922 году — издательство МАФ (Московская ассоциация футуристов), в котором вышло несколько его книг, в 1923 году — группу ЛЕФ (Левый фронт искусств), толстый журнал «ЛЕФ», которого с 1923 по 1925 год вышло семь номеров. И печатались там активно небезызвестные Асеев, Пастернак, Третьяков, Левидов, Шкловский. В 1922–1924 годах Маяковский совершил несколько поездок за границу — Латвия, Франция, Германия, писал очерки и стихи о европейских впечатлениях. В 1925 году состоялось самое длительное его путешествие: поездка по Америке, он посетил Гавану, Мехико и в течение трех месяцев выступал в различных городах США с чтением стихов и докладов. Годы Гражданской войны Маяковский считал лучшим временем в жизни, в поэме «Хорошо!», написанной в благополучном 1927 году, есть ностальгические главы. Хотя, возможно, это была не ностальгия по прошедшему, а тоска по несостоявшемуся в будущем — поэтическое и политическое чутье вполне могли уже подсказать ему хронику событий за три года до самоубийства. И не важно, что для кого-то это стало неожиданным «громом среди ясного неба», для самого поэта небо давно перестало быть ясным.

Но вплоть до самого рокового момента он активно работает: в 1925–1928 годах много ездил по Советскому Союзу, выступал в самых разных аудиториях, сотрудничал с газетами «Известия» и «Комсомольская правда», печатался в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Огонек», «Крокодил», «Красная нива» и других, работал в агитке и рекламе, в 1926–1927 годах написал девять киносценариев. Вряд ли эта реактивная многосторонняя деятельность была вызвана пониманием близкого конца, скорее всего, просто темперамент и жизненная программа не могли позволить поэту жить спокойнее и более бережливо по отношению к самому себе. Он вместил в свои 37 лет два, а то и три раза по столько и не стал бороться за светлую полосу в жизни, когда наступила темная. Многие и разные любови, частые обиды, неоправдавшиеся ожидания, взлеты и падения, заглядывание в будущее и отчаяние одиночества души — он решил, что этого уже достаточно было в его жизни, а от повторений ему явно становилось скучно, он этого не любил, а жить с «нелюбовью» отказывался. И отказался окончательно в 1930 году на своей квартире в Москве. Но при этом оставил за собой последнее слово в предсмертной записке: «...и, пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил...».

Маяковский Владимир Владимирович

О нем говорят по-разному. Одни как о поэте, драматурге, киносценаристе, кинорежиссере, киноактере, художнике, редакторе журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ». Другим это кажется скучным, и они говорят о нем по-другому: этот человек не только поэт, который воспевал приход новой жизни, он также создал свою собственную революцию в письменной форме. «Бешеный бык» русской поэзии, «Мастер рифм», «новатор в поэзии», «индивидуалист и бунтарь против установленных вкусов и стандартов», один из основателей русского футуристического движения. Иногда и те и другие добавляют, что «нет более блестящей фигуры в расцвете русского авангардного искусства, которая следовала за Октябрьской революцией», и что после его смерти всем известный тогдашний вождь, от которого обычно слова доброго никто не мог дождаться, заявил, что Маяковский «был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Ему бы это, наверное, понравилось — он ценил всякие ментальные построения без цели их применения. Даже из своего происхождения сделал узелок, писал: «...Отец был казак, мать — украинка. Первый язык — грузинский. Так сказать, между тремя культурами...» Родился Маяковский в селе Багдати Кутаисской губернии (в советское время поселок назывался Маяковский) в семье лесничего. В 1902 году поступил в гимназию в Кутаиси, успел поучаствовать в революционной демонстрации, почитать агитационные брошюры. А уже в 1906 году вместе с мамой и сестрами переехал в Москву, где поступил в 4-й класс классической гимназии, где учился в одном классе с братом Б.Л. Пастернака Шурой. Доучиться не удалось, семья жила в бедности, платить за обучение было нечем, и в марте 1908 года он был исключен.

Было бы странно, если бы и в Москве энергичный юноша прошел мимо того, что определяло новое время, — революционной деятельности. Он познакомился с революционно настроенными студентами, начал увлекаться марксистской литературой, в 1908 году вступил в РСДРП, в 1908–1909 годах трижды арестовывался (по делу о подпольной типографии, по подозрению в связи с группой анархистов-экспроприаторов, по подозрению в пособничестве побегу женщин-политкаторжанок из Новинской тюрьмы). По первому делу был освобожден с передачей под надзор родителей по приговору суда как несовершеннолетний, действовавший «без разумения»; по второму и третьему делам был освобожден за недостатком улик. Естественно, что, находясь в тюрьме, Маяковский «скандалил», поэтому его часто переводили из части в часть, пока не добрались до Бутырской тюрьмы, где он и содержался в одиночной камере со 2 июля 1909 по 9 января 1910 года.

В тюрьме в 1909 году Маяковский снова стал писать стихи, хотя предыдущие гимназические опыты ему не нравились, отзывался он сам о них примерно так: «Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно», «Вышло ходульно и ревплаксиво». Если вслушаться, то, наверное, можно догадаться, что от этого будущего «горлана и главаря» уже и сейчас никакой прямой рифмы в простоте не выпросишь. Но все же, несмотря на столь критичное отношение, Маяковский именно с этой тетрадки исчислял начало своего творчества. Из тюрьмы вышел в 1910 году, а в 1911-м вдохновился живописью и обучался в подготовительном классе Строгановского училища, тогда же поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества — единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадежности. Познакомившись с Давидом Бурлюком, основателем футуристической группы «Гилея», вошел в поэтический круг и примкнул к кубофутуристам. Первое опубликованное стихотворение называлось «Ночь» (1912), оно вошло в футуристический сборник «Пощечина общественному вкусу». А в ноябре 1912 года состоялось первое публичное выступление Маяковского в артистическом подвале «Бродячая собака». Дальше будет примерно так же: если в 1913 году выходит сборник, написанный от руки из четырех стихотворений и размноженный литографическим способом в количестве 300 экземпляров, то название у него с вызовом — «Я!». Если в 1916 году выходит первая книга, то называется «Простое как мычание», а если отдельные стихи, то на страницах футуристских альманахов «Молоко кобылиц», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас». Параллельно с «мычанием» и «рыканьем» поэт обратился к драматургии — была написана и поставлена программная трагедия «Владимир Маяковский». Декорации для нее писали художники из «Союза молодежи», а сам автор выступил режиссером и исполнителем главной роли. В феврале 1914 года Маяковский и Бурлюк были исключены из училища за публичные выступления, и в это же время, в 1914–1915 годах, Маяковский работал над поэмой «Облако в штанах». После начала Первой мировой войны Маяковский решил записаться в добровольцы, но ему не позволили, объяснив это политической неблагонадежностью. Вскоре свое отношение к службе в царской армии Маяковский выразил в стихотворении «Вам!», которое впоследствии стало песней.

Дальше будут гастроли в Баку в 1914 году — в составе «знаменитых московских футуристов» — и выступления и доклад о футуризме. В 1915 году на даче в подмосковной Малаховке состоится главное знакомство его жизни — с Лилией Юрьевной и Осипом Максимовичем Брик. В 1915–1917 годах Маяковский по протекции Максима Горького проходил военную службу в Петрограде в Учебной автомобильной школе. Выходят в печати его стихи и поэмы, звучит антивоенная лирика, появляются сатирические циклы, не забывает и о революционных темах: в 1917 году появится «Революция. Поэтохроника», подкрепляя их разными действиями в составе революционно настроенной публики — то арестовывает кого то, то ораторствует на площадях. Но при этом успевает в 1918 году сниматься в трех фильмах по собственным сценариям, а к осени 1918 года закончить пьесу «Мистерия Буфф» и проставить ее с режиссером Всеволодом Мейерхольдом к годовщине революции.

В 1919 году поэт возвращается в Москву и начинает активно сотрудничать в Российском телеграфном агентстве, знаменитом РОСТА (1919–1921), оформляет (как поэт и как художник) для РОСТА агитационно-сатирические плакаты («Окна РОСТА»), в 1919 году выпускает первое собрание сочинений — «Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919», в 1918–1919 годах в газете «Искусство коммуны» рьяно пропагандирует мировую революцию и революцию духа, в 1920 году заканчивает писать соответствующую настроению и духу поэму «150 000 000», в которой отражена тема мировой революции.

В 1918 году Маяковский организовал группу «Комфут» (коммунистический футуризм), в 1922 году — издательство МАФ (Московская ассоциация футуристов), в котором вышло несколько его книг, в 1923 году — группу ЛЕФ (Левый фронт искусств), толстый журнал «ЛЕФ», которого с 1923 по 1925 год вышло семь номеров. И печатались там активно небезызвестные Асеев, Пастернак, Третьяков, Левидов, Шкловский. В 1922–1924 годах Маяковский совершил несколько поездок за границу — Латвия, Франция, Германия, писал очерки и стихи о европейских впечатлениях. В 1925 году состоялось самое длительное его путешествие: поездка по Америке, он посетил Гавану, Мехико и в течение трех месяцев выступал в различных городах США с чтением стихов и докладов. Годы Гражданской войны Маяковский считал лучшим временем в жизни, в поэме «Хорошо!», написанной в благополучном 1927 году, есть ностальгические главы. Хотя, возможно, это была не ностальгия по прошедшему, а тоска по несостоявшемуся в будущем — поэтическое и политическое чутье вполне могли уже подсказать ему хронику событий за три года до самоубийства. И не важно, что для кого-то это стало неожиданным «громом среди ясного неба», для самого поэта небо давно перестало быть ясным.

Но вплоть до самого рокового момента он активно работает: в 1925–1928 годах много ездил по Советскому Союзу, выступал в самых разных аудиториях, сотрудничал с газетами «Известия» и «Комсомольская правда», печатался в журналах «Новый мир», «Молодая гвардия», «Огонек», «Крокодил», «Красная нива» и других, работал в агитке и рекламе, в 1926–1927 годах написал девять киносценариев. Вряд ли эта реактивная многосторонняя деятельность была вызвана пониманием близкого конца, скорее всего, просто темперамент и жизненная программа не могли позволить поэту жить спокойнее и более бережливо по отношению к самому себе. Он вместил в свои 37 лет два, а то и три раза по столько и не стал бороться за светлую полосу в жизни, когда наступила темная. Многие и разные любови, частые обиды, неоправдавшиеся ожидания, взлеты и падения, заглядывание в будущее и отчаяние одиночества души — он решил, что этого уже достаточно было в его жизни, а от повторений ему явно становилось скучно, он этого не любил, а жить с «нелюбовью» отказывался. И отказался окончательно в 1930 году на своей квартире в Москве. Но при этом оставил за собой последнее слово в предсмертной записке: «...и, пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил...».


Стихи О Китае

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Нота Китаю

Чаще и чаще
глаза кидаю
к оскаленному
Китаю.
Тает
или
стоит, не тая,
четырехсотмиллионная
туча
Китая?
Долго ли
будут
шакалы
стаей
генеральствовать
на Китае?
Долго ли
белых
шайка спита́я
будет
пакостить
земли Китая?
Дредноуты Англии
тушей кита
долго ли
будут
давить Китай?
Руку
на долгую дружбу
дай,
сотнемиллионный
рабочий Китай!
Давайте, китайцы,
вместе с Китаем
с империалистами
счеты сквитаем.
Но —
не мерещится пусть
Китаю,
что угрозами
нас
закидают.
Если
белогвардейская стая
к нашим границам
двинет
с Китая —
стиснем винтовки,
шинели
скатаем,
выйдем
в бои
с генеральским Китаем.

Прочти и катай в Париж и в Китай (отрывок)

Отсюда за морем —
Китай.
Садись
и за море катай.
От солнца Китай
пожелтел и высох.
Родина чая.
Родина риса.
Неплохо:
блюдо рисовой каши
и чай —
из разрисованных чашек.
Но рис
и чай
не всегда у китайца, —
английский купец на китайца
кидается:
«Отдавайте нам еду,
а не то —
войной иду!
На людях
мы
кататься привыкши.
Китайцев таких
называем «рикши».
В рабочих привыкли всаживать
пули.
Рабочих таких
называем «к_у_ли».

11

Мальчик китайский
русскому рад.
Встречает нас,
как брата брат.
Мы не грабители —
мы их не обидели.
За это
на нас
богатей английский
сжимает кулак,
завидевши близко.
Едем схорониться
к советской границе.
Через Сибирь вас
провозит экспресс.
Лес да горы,
горы и лес.
И вот
через 15 дней
опять Москва —
гуляйте в ней.

По городам Союза

Россия — все:
и коммуна,
и волки,
и давка столиц,
и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь
и сиянье Кашир.
Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечье
скользим...
цепенеем...
зацапаны ветром...
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты,
да разные «центро».
Сумятица торга кипит и клокочет,
клочки разговоров
и дымные клочья,
а к ночи
не бросится говор,
не скрипнут полозья,
столетняя зелень зигзагов Кремля,
да под луной,
разметавшей волосья,
замерзающая земля.
Огромная площадь;
прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю
в местный ВАПП.
За версты,
за сотни,
за тыщи,
за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы
ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
Напротив
сели два мужичины:
красные бороды,
серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
— Сережи! —
Один из Сережей
полез в карман,
достал пироги,
запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма,
ленивые фразы цедя промежду.
— Конешно...
и к Петрову...
и в Покров...
за то и за это пожалте процент...
а толку нет...
не дорога, а кровь...
с телегой тони, как ведро в колодце...
На што мой конь — крепыш,
аж и он
сломал по яме ногу...
Раз ты
правительство,
ты и должон
чинить на всех дорогах мосты. —
Тогда
на него
второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
— Налог-то ругашь,
а пирог-то жрешь... —
И первый Сережа ответил:
— Правильно!
Получше двадцатого,
что толковать,
не голодаем,
едим пироги.
Мука, дай бог...
хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги...
взыскали процент,
а мост не проложать... —
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему
все время
про мост и про лошадь
до станции с названьем «Зименки».
На каждом доме
советский вензель
зовет,
сияет,
режет глаза.
А под вензелями
в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
— Купите платочек!
У нас
завсегда
заказывала
сама царица... —
Морозным днем отмелькала Самара,
за ней
начались азиаты.
Верблюдина
сено
провозит, замаран,
в упряжку лошажью взятый.
Университет —
горделивость Казани,
и стены его
и доныне
хранят
любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далеко
за годы
мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы
и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь
каждые десять на сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он,
скуласты.
И смерти
коснуться его
не посметь,
стоит
у грядущего в смете!
Внимают
юноши
строфам про смерть,
а сердцем слышат:
бессмертье.
Вчерашний день
убог и низмен,
старья
премного осталось,
но сердце класса
горит в коммунизме,
и класса грудь
не разбить о старость.

1927

России

Вот иду я,

заморский страус,

в перьях строф, размеров и рифм.

Спрятать голову, глупый, стараюсь,

в оперенье звенящее врыв.

 

Я не твой, снеговая уродина.

Глубже

в перья, душа, уложись!

И иная окажется родина,

вижу —

выжжена южная жизнь.

 

Остров зноя.

В пальмы овазился.

«Эй,

дорогу!»

Выдумку мнут.

И опять

до другого оазиса

вью следы песками минут.

 

Иные жмутся —

уйти б,

не кусается ль? —

Иные изогнуты в низкую лесть.

«Мама,

а мама,

несет он яйца?» —

«Не знаю, душечка,

Должен бы несть».

 

Ржут этажия.

Улицы пялятся.

Обдают водой холода.

Весь истыканный в дымы и в пальцы,

переваливаю года.

Что ж, бери меня хваткой мерзкой!

Бритвой ветра перья обрей.

Пусть исчезну,

чужой и заморский,

под неистовства всех декабрей.

1916

Стихи о советском паспорте

Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту...
По длинному фронту
купе
и кают
чиновник
учтивый движется.
Сдают паспорта,
и я
сдаю
мою
пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
улыбка у рта.
К другим —
отношение плевое.
С почтеньем
берут, например,
паспорта
с двухспальным
английским левою.
Глазами
доброго дядю выев,
не переставая
кланяться,
берут,
как будто берут чаевые,
паспорт
американца.
На польский —
глядят,
как в афишу коза.
На польский —
выпяливают глаза
в тугой
полицейской слоновости —
откуда, мол,
и что это за
географические новости?
И не повернув
головы кочан
и чувств
никаких
не изведав,
берут,
не моргнув,
паспорта датчан
и разных
прочих
шведов.
И вдруг,
как будто
ожогом,
рот
скривило
господину.
Это
господин чиновник
берет
мою
краснокожую паспортину.
Берет —
как бомбу,
берет —
как ежа,
как бритву
обоюдоострую,
берет,
как гремучую
в 20 жал
змею
двухметроворостую.
Моргнул
многозначаще
глаз носильщика,
хоть вещи
снесет задаром вам.
Жандарм
вопросительно
смотрит на сыщика,
сыщик
на жандарма.
С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы
исхлестан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт.
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту...
Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.

1929