Козлов Иван Иванович

(1779 — 1840)

Можно уверенно сказать, что если и есть еще поэты с такой творческой судьбой, как Иван Козлов, то их единицы и они уникальны. Родившись в Москве, в семье сенаторов, генералов и казачьих атаманов, этот будущий поэт и переводчик эпохи романтизма две трети своей жизни занимался вполне прозаическими вещами — побывал в чине сержанта, а потом прапорщика, был коллежским асессором и советником, надворным советником и помощником столоначальника, ходил на службу в канцелярии, государственные департаменты, герольдии обеих столиц — Москвы и Петербурга. А в сорок лет случился паралич, невозможность двигаться, полная слепота и инвалидное кресло. И в это же время, в 1821 году, появилось впервые в печати его стихотворение «К Светлане». Потом будут стихи и поэмы, одна из которых вдохновит другого великого поэта на создание бессмертного «Мцыри», а также переводы зарубежной поэзии, один из которых слышал любой житель России и готов слушать много раз еще — «Вечерний звон». А в 1827-м по прозаическому подстрочнику П.А. Вяземского поэт Козлов полностью перевёл «Крымские сонеты» Мицкевича. И они составляют весомую часть его творчества.

Так после сорока лет судьба хорошо образованного, но обычного чиновника сделала неожиданный поворот и поставила имя Ивана Козлова в ряд самых популярных поэтов того времени. Православное смирение, задушевность и наивная простота, музыкальность и культура стиха очаровывали читателя в поэте-романтике.

До болезни будущий поэт кроме Москвы и Петербурга успел побывать в городе Рыбинске у родственников матери — прямо перед приходом войск Наполеона в Москву в 1812 году. Он закончит жизненный путь в Петербурге, и только позднее друзья узнают, какие жестокие боли его терзали, но запомнят его человеком, который, несмотря на слепоту и неподвижность, держался с редким мужеством и, сидя в инвалидной коляске, всегда был изысканно одет, захватывающе ярко говорил, наизусть читал всю европейскую поэзию. И писал, переводил стихи, которые живут в веках по сей день.

Козлов Иван Иванович

Можно уверенно сказать, что если и есть еще поэты с такой творческой судьбой, как Иван Козлов, то их единицы и они уникальны. Родившись в Москве, в семье сенаторов, генералов и казачьих атаманов, этот будущий поэт и переводчик эпохи романтизма две трети своей жизни занимался вполне прозаическими вещами — побывал в чине сержанта, а потом прапорщика, был коллежским асессором и советником, надворным советником и помощником столоначальника, ходил на службу в канцелярии, государственные департаменты, герольдии обеих столиц — Москвы и Петербурга. А в сорок лет случился паралич, невозможность двигаться, полная слепота и инвалидное кресло. И в это же время, в 1821 году, появилось впервые в печати его стихотворение «К Светлане». Потом будут стихи и поэмы, одна из которых вдохновит другого великого поэта на создание бессмертного «Мцыри», а также переводы зарубежной поэзии, один из которых слышал любой житель России и готов слушать много раз еще — «Вечерний звон». А в 1827-м по прозаическому подстрочнику П.А. Вяземского поэт Козлов полностью перевёл «Крымские сонеты» Мицкевича. И они составляют весомую часть его творчества.

Так после сорока лет судьба хорошо образованного, но обычного чиновника сделала неожиданный поворот и поставила имя Ивана Козлова в ряд самых популярных поэтов того времени. Православное смирение, задушевность и наивная простота, музыкальность и культура стиха очаровывали читателя в поэте-романтике.

До болезни будущий поэт кроме Москвы и Петербурга успел побывать в городе Рыбинске у родственников матери — прямо перед приходом войск Наполеона в Москву в 1812 году. Он закончит жизненный путь в Петербурге, и только позднее друзья узнают, какие жестокие боли его терзали, но запомнят его человеком, который, несмотря на слепоту и неподвижность, держался с редким мужеством и, сидя в инвалидной коляске, всегда был изысканно одет, захватывающе ярко говорил, наизусть читал всю европейскую поэзию. И писал, переводил стихи, которые живут в веках по сей день.


Стихи О Москве

О каких местах писал поэт

Жнецы

Однажды вечерел прекрасный летний день,
Дышала негою зеленых рощей тень.
Я там бродил один, где синими волнами
От Кунцевских холмов, струяся под Филями,
Шумит Москва-река; и дух пленялся мой
Занятья сельского священной простотой,
Богатой жатвою в душистом тихом поле
И песнями жнецов, счастливых в бедной доле.
Их острые серпы меж нив везде блестят,
Колосья желтые под ними вкруг лежат,
И, собраны жнецов женами молодыми,
Они уж связаны снопами золотыми;
И труд полезный всем, далекий от тревог,
Улыбкою отца благословляет бог.

Уж солнце гаснуло, багровый блеск бросая;
На жниве кончилась работа полевая,
Радушные жнецы идут уже домой.
Один, во цвете лет, стоял передо мной.
Его жена мой взор красою удивляла;
С младенцем радостным счастливая играла
И в кудри темные вплетала васильки,
Колосья желтые и алые цветки.
А жнец на них смотрел, и вид его веселый
Являл, что жар любви живит удел тяжелый;
В отрадный свой приют уже сбирался он...
С кладбища сельского летит вечерний звон, —
И к тихим небесам взор пылкий устремился:
Отец и муж, душой за милых он молился,
Колена преклонив. Дум набожных полна,
Младенца ясного взяла его жена,
Ручонки на груди крестом ему сложила,
И, мнилось, благодать их свыше осенила.

Но дремлет всё кругом; серебряный туман
Таинственной луной рассыпан по снопам,
Горит небесный свод нетленными звездами, —
Час тайный на полях, час тайный над волнами.
И я под ивою сидел обворожен,
И думал: в жатве той я видел райский сон.
И много с той поры, лет много миновало,
Затмилась жизнь моя, — но чувство не увяло.
Томленьем сокрушен, в суровой тме ночей,
То поле, те жнецы — всегда в душе моей;
И я, лишенный ног, и я, покинут зреньем, —
Я сердцем к ним стремлюсь, лечу воображеньем,
Моленье слышу их, — и сельская чета
Раздумья моего любимая мечта.

1836

К другу Василию Андреевичу Жуковскому

<...>
Однажды как-то я забылся
Обманчивым, но сладким сном:
И вдруг далеко очутился
Один на берегу крутом,
Там, у родной Москвы. День знойный,
Мне снилось, ярко догорал,
И вечер пламенно спокойный
Во всей красе своей блистал;
Внизу Москва-река сверкала,
Игриво рощу обтекала;
В дали гористой под селом
Был виден лес, желтели нивы,
А близ Дербента, над прудом
Тенистые дремали ивы,
И зеленело за рекой
Девичье поле пред глазами,
И монастырь белел святой
С горящими, как жар, крестами;
От стен к приманчивым струям
Долинка ясная пестрела;
Тут домик сельский; в липах там
Часовня спрятаться хотела;
На всех соседственных холмах
Сады и дачи красовались
И в ярких вечера огнях
Струей багряной освещались;
И зелень рощей и полян
Сливалась с твердью голубою,
И стлался золотой туман
Над белокаменной Москвою.
Не знаю, друг, но вряд ли где
Подобный вид тебе являлся!
Опять однажды, всё во сне,
Я ночью по Неве катался,
Между роскошных островов
Летел прозрачною рекою;
И вид красивых берегов,
Дач, рощей, просек и садов,
Осеребряемых луною,
И озаренный божий храм,
И царский дом, и мост чрез волны,
Легко так брошенный, — всё там
Пленяет взор. Но вздох невольный
От сердца тяжко вылетал.
Ты часто, милый край, видал
Меня близ вод твоих струистых
На изумрудных берегах,
И в цветниках твоих душистых,
И в темных рощах, и в садах:
До поздней ночи там с тоскою
Сижу, бывало, над Невою;
И часто ранняя заря
Меня в раздумье заставала.
Но, ах, уж радость для меня
Давно с зарей не расцветала!

Февраль 1822

Москва, Москва, где радости и горе...

Москва, Москва, где радости и горе
Мой юный дух, пылая, обнимал, —
Где жизнь мою, как в непогоду море,
Мятеж страстей так часто волновал!
Ты — колыбель моих воспоминаний,
Сердечных дум и дерзких упований!
О, сколько их увяло, не сбылось!
Но хоть тогда и много туч неслось, —
Отважный взор не устрашен был мглою,
И вдалеке мелькающей звездою
Пленялся я: во тме — она одна
Светила мне; но так мила, ясна,
Она меж туч так радостно играла,
Надеждою, любовью мне сияла!
Шуми же ветр, тмись небо, вой гроза:
В очах, в душе — звезды моей краса!

И мой удел, с надеждами, с мечтами,
С веселыми и горестными днями,
По сердцу мне; он мне не утаил
Душевных тайн, и я недаром жил.
Туч грозных мрак, румяной блеск денницы
Знакомы мне, и отзыв их живой
То ужас льет, как в ночь протяжный вой
Далеких бурь, то нежный звук цевницы
Пред ним ничто. Я снова, если б мог,
Искать бы стал тех пламенных тревог,
В которых всё земное нам милее,
Небесное и ближе, и святее!
Стремлю назад, вздыхая, томный взор,
Но в нем Москва — привет, а не укор.

Бывало, я в лесу уединенном,
Где Кунцово на холме возвышенном
Задумчивой пленяет красотой,
Брожу один вечернею зарей;
Москва-река там с синими волнами;
В тени берез, меж дикими кустами,
Шумя, блестит и прихотей полна:
То скрылась вдруг, то вдруг опять видна;
Зеленый луг и роща за рекою;
Вдали вид сел, полуодетых тмою,
Манили взор, — и сладостной мечте
Вдавался я в сердечной простоте:
«О, если б здесь она, мой друг прелестный,
Кем для меня всё дышит в поднебесной,
Таясь от всех в беспечной тишине,
Прекрасный сон! была подругой мне!
Деревня, сад, любовь, уединенье
И божье с ней и в ней благословенье —
Во всем она!» — И месяц уж всходил,
А я в лесу, забыв часы, бродил,
И с ним тогда прощался поневоле,
Как мрак ночной ложился в тихом поле.
Иду — ко мне из сел летит порой
То звук рожка, то песни плясовой:
Я оживлен веселыми мечтами!
Но, проходя кладбище под Филями,
Случалось мне — внезапно я смущен:
Над свежею могилой, слышу стон, —
И я, крестясь, задумаюсь уныло...
И пламенней люблю что сердцу мило!

Но уж прошел я поле и погост,
Дрожит вдали Дорогомилов мост,
Бегу к нему, надеждою томимый;
Спешу пройти по улице любимой:
Там, может быть, теперь пред тихим сном
Она сидит, в раздумье, под окном.
Но хоть один огонь меж ставней блещет,
Всё счастлив я, — и сердце затрепещет!
Нет! тайну чувств, несметных сердца дум,
Их чудный мир постичь не может ум.

Мечта сбылась. Меня любила радость,
Священный жар мою лелеял младость;
Хоть жизнь моя утрачена в страстях
И божий свет померк в моих очах,
Но я стеснен, а не убит судьбою —
Моя жена, и сын, и дочь со мною!
Мой дух кипит, моя не стынет кровь,
По-прежнему я верую в любовь...
Так видим мы: покинув мать родную,
Мечтатель-сын летит в страну чужую,
Где буря ждет, печаль, тоска крушат —
Быть может, сам он, дерзкий, виноват,
Но он — ее; то ж сердце в нем пылает,
И мать в слезах страдальца обнимает.
Москва! с тобой давно расстался я,
Но я твой сын — родная ты моя!

30 сентября 1830, Санкт-Петербург