Ходасевич Владислав Фелицианович

(1886 — 1939)

Самый младший, шестой и последний, ребенок в московской интеллигентной, творческой семье, где отец, обедневший польский дворянин — художник и фотограф, а мать — дочь известного литератора, конечно, не мог не пойти по их стопам. Художник из Владислава не вышел, но с литературой получилось лучше — свои первые стихи написал в шесть лет, поступил в гимназию в Москве и увлекся поэзией Брюсова и Бальмонта, а в 1904 году начал учиться в Московском университете на юридическом, а после — историко-филологическом факультетах. С середины 1900 х годов Ходасевич находился в гуще литературной московской жизни: посещал Валерия Брюсова, Литературно-художественный кружок, литературные вечера и салоны, печатался в журналах и газетах, в том числе в модных и популярных «Весах» и «Золотом руне».

До рубежа 1917 года, разрезавшего почти все жизни интеллигенции страны на «до» и «после», он выпустил две книги стихов в 1908 и 1914 годах, стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями и фельетонами, успел съездить полечиться в Европу, как это могли позволить себе в ту пору почти все литераторы, а лето 1916 и 1917 годов провести в Коктебеле, у поэта Максимилиана Волошина.

В 1917 году Ходасевич с восторгом принял Февральскую революцию и поначалу согласился сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», и решил «писать разве лишь для себя».

«Для себя» не всегда получалось, и когда в 1920 году вышла его третья книга стихов, известность его упрочилась. Он успел послужить в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса в 1918–1919 годах, позднее заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература», основанного М. Горьким, принимал участие в организации книжной лавки на паях, где известные писатели (Осоргин, Муратов, Зайцев, Б. Грифцов и др.) лично дежурили за прилавком. В марте 1920 года, из-за голода и холода, поэт опять сильно заболел и в ноябре перебрался в Петроград, где получил с помощью Горького паёк и две комнаты в писательском общежитии «Дом искусств». «Буревестник революции» вообще окажется важной фигурой в жизни Ходасевича — помогал издавать книги, помогал с работой, а, когда поэт окажется в эмиграции с 1922 года, то в Берлине он даже будет жить в семье Горького. Но писать стихи почти перестанет, уделяя внимание критике, и вскоре станет ведущим критиком литературы русского зарубежья, дискутируя в газетах и журналах о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и её кризисе — на фоне трагедий тех лет в судьбах русского народа всех рангов и профессий вроде бы вполне мирная и щадящая судьба.

Ходасевич Владислав Фелицианович

Самый младший, шестой и последний, ребенок в московской интеллигентной, творческой семье, где отец, обедневший польский дворянин — художник и фотограф, а мать — дочь известного литератора, конечно, не мог не пойти по их стопам. Художник из Владислава не вышел, но с литературой получилось лучше — свои первые стихи написал в шесть лет, поступил в гимназию в Москве и увлекся поэзией Брюсова и Бальмонта, а в 1904 году начал учиться в Московском университете на юридическом, а после — историко-филологическом факультетах. С середины 1900 х годов Ходасевич находился в гуще литературной московской жизни: посещал Валерия Брюсова, Литературно-художественный кружок, литературные вечера и салоны, печатался в журналах и газетах, в том числе в модных и популярных «Весах» и «Золотом руне».

До рубежа 1917 года, разрезавшего почти все жизни интеллигенции страны на «до» и «после», он выпустил две книги стихов в 1908 и 1914 годах, стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями и фельетонами, успел съездить полечиться в Европу, как это могли позволить себе в ту пору почти все литераторы, а лето 1916 и 1917 годов провести в Коктебеле, у поэта Максимилиана Волошина.

В 1917 году Ходасевич с восторгом принял Февральскую революцию и поначалу согласился сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», и решил «писать разве лишь для себя».

«Для себя» не всегда получалось, и когда в 1920 году вышла его третья книга стихов, известность его упрочилась. Он успел послужить в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса в 1918–1919 годах, позднее заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература», основанного М. Горьким, принимал участие в организации книжной лавки на паях, где известные писатели (Осоргин, Муратов, Зайцев, Б. Грифцов и др.) лично дежурили за прилавком. В марте 1920 года, из-за голода и холода, поэт опять сильно заболел и в ноябре перебрался в Петроград, где получил с помощью Горького паёк и две комнаты в писательском общежитии «Дом искусств». «Буревестник революции» вообще окажется важной фигурой в жизни Ходасевича — помогал издавать книги, помогал с работой, а, когда поэт окажется в эмиграции с 1922 года, то в Берлине он даже будет жить в семье Горького. Но писать стихи почти перестанет, уделяя внимание критике, и вскоре станет ведущим критиком литературы русского зарубежья, дискутируя в газетах и журналах о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и её кризисе — на фоне трагедий тех лет в судьбах русского народа всех рангов и профессий вроде бы вполне мирная и щадящая судьба.


Стихи О Санкт-Петербурге

О каких местах писал поэт

Петербург

Напастям жалким и однообразным
Там предавались до потери сил.
Один лишь я полуживым соблазном
Средь озабоченных ходил.

Смотрели на меня — и забывали
Клокочущие чайники свои;
На печках валенки сгорали;
Все слушали стихи мои.

А мне тогда в тьме гробовой, российской,
Являлась вестница в цветах,
И лад открылся музикийский
Мне в сногсшибательных ветрах.

И я безумел от видений,
Когда чрез ледяной канал,
Скользя с обломанных ступеней,
Треску зловонную таскал,

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.

12 декабря 1925

Элегия (Деревья Кронверкского...)

Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.

Там всё огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком.

20—22 ноября 1921