Пастернак Борис Леонидович

(1890 — 1960)

Вряд ли хоть кто-то из тех, кто знает что-то о Борисе Пастернаке, может сомневаться, что родился он в семье высококультурной, респектабельной и творческой. Семья, живущая в центре Москвы, всегда гостеприимно принимала людей искусства — поддерживала дружбу с известными художниками Исааком Левитаном, Михаилом Нестеровым, Василием Паленовым, Сергеем Ивановым, Николаем Ге, в доме бывали музыканты и писатели, в том числе А.Н. Скрябин и С.В. Рахманинов, Л.Н. Толстой, Райнер Мария Рильке . А сам Борис еще в 13 лет, под влиянием композитора А.Н. Скрябина, увлекся музыкой, которой серьезно занимался в течение шести лет. С 1901 по 1908 год мальчик будет учиться в московской гимназии и вместе с выпускными экзаменами одновременно готовиться к экзамену по курсу композиторского факультета Московской консерватории. Борис вообще умел трудиться, не рассчитывая только на одаренность, сделав своей жизненной установкой стремление во всем «дойти до самой сути, в работе, в поисках пути...».

Путь будет довольно прямой — с 1908 года учится в Московском университете то на юридическом факультете, то на философском отделении историко-филологического факультета, летом 1912 года изучал философию в Марбургском университете в Германии. Путешествовал с семьей по Европе. А вернувшись в Москву, он активно участвует в литературной жизни столицы — завсегдатай кружка символистского издательства «Мусагет», литературно-артистического кружка Юлиана Анисимова и Веры Станевич, из которого выросла недолговечная постсимволистская группа «Лирика». С 1914 года Пастернак примыкал к содружеству футуристов «Центрифуга» (куда также входили другие бывшие участники «Лирики» — Николай Асеев и Сергей Бобров). В этом же году близко знакомится с другим футуристом — Владимиром Маяковским, чья личность и творчество оказали на него определенное влияние. Позже, в 1920-х годах, Пастернак поддерживал связи с группой Маяковского «ЛЕФ», но в целом после революции занимал независимую позицию, не входя ни в какие объединения.

Первые стихи Пастернака были опубликованы в 1913 году (коллективный сборник группы «Лирика»), первая книга — «Близнец в тучах» — в конце того же года, и именно после «Близнеца в тучах» Пастернак стал осознавать себя профессиональным литератором. В 1916 году выйдет новый сборник стихов «Поверх барьеров», но именно эти зиму и весну 1916 года Пастернак провел на Урале, под городом Александровском Пермской губернии, в поселке Всеволодо-Вильва, занимаясь совсем не стихами, а приняв приглашение поработать в конторе управляющего Всеволодо-Вильвенскими химическими заводами помощником по деловой переписке и торгово-финансовой отчетности. И талантливый молодой человек использовал эту возможность посмотреть глубины России в своем творчестве — считается, что именно Пермь станет прообразом города, описанного позднее в романе «Доктор Живаго». В этом же году поэт побывал на Березниковском содовом заводе на Каме.

Эта немного сторонняя для Пастернака деятельность сменяется опять литературными буднями, изданием сборников, книг, стихов и прозы. На конец 1920 х — начало 1930 х годов приходится даже короткий период официального советского признания творчества Пастернака, он принимает активное участие в деятельности Союза писателей СССР и в 1934 году выступает с речью на его первом съезде, на котором его даже называют лучшим поэтом Советского Союза, а его большой однотомник с 1933 по 1936 год ежегодно переиздается. Жизнь вроде бы балует: рождаются дети, постоянно в приятных разъездах — в 1931-м путешествует по Грузии, в 1935 году Пастернак участвует в работе проходящего в Париже Международного конгресса писателей в защиту мира. Но параллельно с этим у поэта случаются нервные срывы, прекрасные впечатления от Грузии придется срочно трансформировать в акт милосердия — в декабре 1935 года Пастернак шлет в подарок Сталину книгу переводов «Грузинские лирики» и в сопроводительном письме благодарит за «чудное молниеносное освобождение родных Ахматовой», об арестованном сыне которой он просил вождя, а в январе 1936 года приходится продолжить трагедию счастливого подданного, и он публикует два стихотворения, обращенные со словами восхищения к И.В. Сталину. Но главный людовед страны был чем угодно, но только не дураком, поэтому держать любимую интеллигенцию предпочитал в тонусе — уже к середине 1936 года Пастернака начинают упрекать не только в «отрешенности от жизни», но и в «мировоззрении, не соответствующем эпохе», и безоговорочно требуют тематической и идейной перестройки. Это приводит к первой длительной полосе отчуждения Пастернака от официальной литературы. По мере ослабевающего интереса к советской власти стихи Пастернака приобретают более личный и трагический оттенок. И тут уже в который раз на помощь нашим поэтам непростого для российского народа XX века приходит далекий Уильям Шекспир. Живя постоянно с 1936 года в поселке писателей Переделкино в Подмосковье, Борис Леонидович Пастернак создает ставшие классическими переводы многих трагедий Уильяма Шекспирa (в том числе «Гамлета»), «Фауста» Гете, «Марии Стюарт» Ф. Шиллера. Этими переводами он спасал близких от безденежья, а себя — от упреков в «отрыве от жизни», но у всего есть своя цена, в конце жизни он c горечью констатировал эту цену: «...полжизни отдал на переводы — свое самое плодотворное время».

Но судьба пока дает ему время. В военные годы поэт с 1942 по 1943 год провел в эвакуации в Чистополе в Татарстане. В 1943 году выходит книга его стихотворений «На ранних поездах», включающая четыре цикла стихов предвоенного и военного времени. Он продолжает писать, и поэтому, когда в 1952 году у него случился инфаркт, он был почти спокоен, писал друзьям: «...То немногое, что можно было сделать среди препятствий, которые ставило время, сделано...» Он ошибался, недооценив силу еще одного своего творения, над которым работал в течение десяти лет, с 1945 по 1955 год, — романа «Доктор Живаго». Это широкое полотно жизни российской интеллигенции на фоне драматического периода от начала столетия до Великой Отечественной войны. Сам писатель считал его вершиной своего творчества как прозаика. По поводу «вершины» с писателем согласились многие — заграничные издательства в Италии в 1957 году, а потом в Голландии и Великобритании, опубликовавшие роман, Центральное разведывательное управление США, которое начало раздавать книгу бесплатно на всех фестивалях, выставках, выбирая особенно читателей из России, а также дружная литературная общественность, признавшая книгу достойной быть выдвинутой на Нобелевскую премию. И поэт и писатель стал лауреатом этой премии в 1958 году. Не надо иметь очень богатое воображение, чтобы представить весь накал начавшейся вслед за этим травли и со стороны госвласти, и со стороны добрых братьев — литераторов. Выстоять не удалось бы и здоровому, а уж больной и ранимый поэт был обречен. Он ушел из жизни в июне 1960 года, а написанный им роман, затрагивающий сокровенные вопросы человеческого существования — тайны жизни и смерти, вопросы истории, христианства, остался с потомками, так же как и все признанное почитателями и литературоведами великим творчество Бориса Пастернака.

Пастернак Борис Леонидович

Вряд ли хоть кто-то из тех, кто знает что-то о Борисе Пастернаке, может сомневаться, что родился он в семье высококультурной, респектабельной и творческой. Семья, живущая в центре Москвы, всегда гостеприимно принимала людей искусства — поддерживала дружбу с известными художниками Исааком Левитаном, Михаилом Нестеровым, Василием Паленовым, Сергеем Ивановым, Николаем Ге, в доме бывали музыканты и писатели, в том числе А.Н. Скрябин и С.В. Рахманинов, Л.Н. Толстой, Райнер Мария Рильке . А сам Борис еще в 13 лет, под влиянием композитора А.Н. Скрябина, увлекся музыкой, которой серьезно занимался в течение шести лет. С 1901 по 1908 год мальчик будет учиться в московской гимназии и вместе с выпускными экзаменами одновременно готовиться к экзамену по курсу композиторского факультета Московской консерватории. Борис вообще умел трудиться, не рассчитывая только на одаренность, сделав своей жизненной установкой стремление во всем «дойти до самой сути, в работе, в поисках пути...».

Путь будет довольно прямой — с 1908 года учится в Московском университете то на юридическом факультете, то на философском отделении историко-филологического факультета, летом 1912 года изучал философию в Марбургском университете в Германии. Путешествовал с семьей по Европе. А вернувшись в Москву, он активно участвует в литературной жизни столицы — завсегдатай кружка символистского издательства «Мусагет», литературно-артистического кружка Юлиана Анисимова и Веры Станевич, из которого выросла недолговечная постсимволистская группа «Лирика». С 1914 года Пастернак примыкал к содружеству футуристов «Центрифуга» (куда также входили другие бывшие участники «Лирики» — Николай Асеев и Сергей Бобров). В этом же году близко знакомится с другим футуристом — Владимиром Маяковским, чья личность и творчество оказали на него определенное влияние. Позже, в 1920-х годах, Пастернак поддерживал связи с группой Маяковского «ЛЕФ», но в целом после революции занимал независимую позицию, не входя ни в какие объединения.

Первые стихи Пастернака были опубликованы в 1913 году (коллективный сборник группы «Лирика»), первая книга — «Близнец в тучах» — в конце того же года, и именно после «Близнеца в тучах» Пастернак стал осознавать себя профессиональным литератором. В 1916 году выйдет новый сборник стихов «Поверх барьеров», но именно эти зиму и весну 1916 года Пастернак провел на Урале, под городом Александровском Пермской губернии, в поселке Всеволодо-Вильва, занимаясь совсем не стихами, а приняв приглашение поработать в конторе управляющего Всеволодо-Вильвенскими химическими заводами помощником по деловой переписке и торгово-финансовой отчетности. И талантливый молодой человек использовал эту возможность посмотреть глубины России в своем творчестве — считается, что именно Пермь станет прообразом города, описанного позднее в романе «Доктор Живаго». В этом же году поэт побывал на Березниковском содовом заводе на Каме.

Эта немного сторонняя для Пастернака деятельность сменяется опять литературными буднями, изданием сборников, книг, стихов и прозы. На конец 1920 х — начало 1930 х годов приходится даже короткий период официального советского признания творчества Пастернака, он принимает активное участие в деятельности Союза писателей СССР и в 1934 году выступает с речью на его первом съезде, на котором его даже называют лучшим поэтом Советского Союза, а его большой однотомник с 1933 по 1936 год ежегодно переиздается. Жизнь вроде бы балует: рождаются дети, постоянно в приятных разъездах — в 1931-м путешествует по Грузии, в 1935 году Пастернак участвует в работе проходящего в Париже Международного конгресса писателей в защиту мира. Но параллельно с этим у поэта случаются нервные срывы, прекрасные впечатления от Грузии придется срочно трансформировать в акт милосердия — в декабре 1935 года Пастернак шлет в подарок Сталину книгу переводов «Грузинские лирики» и в сопроводительном письме благодарит за «чудное молниеносное освобождение родных Ахматовой», об арестованном сыне которой он просил вождя, а в январе 1936 года приходится продолжить трагедию счастливого подданного, и он публикует два стихотворения, обращенные со словами восхищения к И.В. Сталину. Но главный людовед страны был чем угодно, но только не дураком, поэтому держать любимую интеллигенцию предпочитал в тонусе — уже к середине 1936 года Пастернака начинают упрекать не только в «отрешенности от жизни», но и в «мировоззрении, не соответствующем эпохе», и безоговорочно требуют тематической и идейной перестройки. Это приводит к первой длительной полосе отчуждения Пастернака от официальной литературы. По мере ослабевающего интереса к советской власти стихи Пастернака приобретают более личный и трагический оттенок. И тут уже в который раз на помощь нашим поэтам непростого для российского народа XX века приходит далекий Уильям Шекспир. Живя постоянно с 1936 года в поселке писателей Переделкино в Подмосковье, Борис Леонидович Пастернак создает ставшие классическими переводы многих трагедий Уильяма Шекспирa (в том числе «Гамлета»), «Фауста» Гете, «Марии Стюарт» Ф. Шиллера. Этими переводами он спасал близких от безденежья, а себя — от упреков в «отрыве от жизни», но у всего есть своя цена, в конце жизни он c горечью констатировал эту цену: «...полжизни отдал на переводы — свое самое плодотворное время».

Но судьба пока дает ему время. В военные годы поэт с 1942 по 1943 год провел в эвакуации в Чистополе в Татарстане. В 1943 году выходит книга его стихотворений «На ранних поездах», включающая четыре цикла стихов предвоенного и военного времени. Он продолжает писать, и поэтому, когда в 1952 году у него случился инфаркт, он был почти спокоен, писал друзьям: «...То немногое, что можно было сделать среди препятствий, которые ставило время, сделано...» Он ошибался, недооценив силу еще одного своего творения, над которым работал в течение десяти лет, с 1945 по 1955 год, — романа «Доктор Живаго». Это широкое полотно жизни российской интеллигенции на фоне драматического периода от начала столетия до Великой Отечественной войны. Сам писатель считал его вершиной своего творчества как прозаика. По поводу «вершины» с писателем согласились многие — заграничные издательства в Италии в 1957 году, а потом в Голландии и Великобритании, опубликовавшие роман, Центральное разведывательное управление США, которое начало раздавать книгу бесплатно на всех фестивалях, выставках, выбирая особенно читателей из России, а также дружная литературная общественность, признавшая книгу достойной быть выдвинутой на Нобелевскую премию. И поэт и писатель стал лауреатом этой премии в 1958 году. Не надо иметь очень богатое воображение, чтобы представить весь накал начавшейся вслед за этим травли и со стороны госвласти, и со стороны добрых братьев — литераторов. Выстоять не удалось бы и здоровому, а уж больной и ранимый поэт был обречен. Он ушел из жизни в июне 1960 года, а написанный им роман, затрагивающий сокровенные вопросы человеческого существования — тайны жизни и смерти, вопросы истории, христианства, остался с потомками, так же как и все признанное почитателями и литературоведами великим творчество Бориса Пастернака.


Стихи О Москве

О каких местах писал поэт

1 мая

О город! О сборник задач без ответов,
О ширь без решенья и шифр без ключа!
О крыши! Отварного ветра отведав,
Кыш в траву и марш, тротуар горяча!

Тем солнцем в то утро, в то первое мая
Умаяв дома до упаду с утра,
Сотрите травою до первых трамваев
Грибок трупоедских пиров и утрат.

Пусть взапуски с зябкостью запертых лавок
Бежит, в рубежах дребезжа, синева
И, бредя исчезнувшим снегом, вдобавок
Разносит над грязью без связи слова.

О том, что не быть за сословьем четвертым,
Ни к пятому спуска, ни отступа вспять,
Что счастье, коль правда, что новым нетвердым
Плетням и межам меж дюдьми не бывать,

Что ты не отчасти и не между прочим
Сегодня с рабочим, — что всею гурьбой
Мы в боги свое человечество прочим.
То будет последний решительный бой.

1923

Воробьевы горы

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!
Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом.
Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник
Подымаем с пыли, топчем и влечем.

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!
Рук к звездам не вскинет ни один бурун.
Говорят — не веришь. На лугах лица нет,
У прудов нет сердца, бога нет в бору.

Расколышь же душу! Bсю сегодня выпей.
Это полдень мира. Где глаза твои?
Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень
Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.
Дальше служат сосны, дальше им нельзя.
Дальше — воскресенье, ветки отрывая,
Разбежится просека, по траве скользя.

Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,
Просит роща верить: мир всегда таков.
Так задуман чащей, так внушен поляне,
Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

1926

Двадцать строф с предисловием

<...>
И улица меняется в лице,
И ветер машет вырванным рецептом,
И пять бульваров мечутся в кольце,
Зализывая рельсы за прицепом.
И ночь горит, как старый банный сруб,
Занявшийся от ерунды какой-то,
Насилу побежденная к утру
Из поданных бессонницей брандспойтов.
Туман на щепки колет тротуар,
Пожарные бредут за калачами,
И стужа ставит чащам самовар
Лучинами зари и каланчами.
Вся в копоти, с чугунной гирей мги
Синеет твердь и, вмиг воспламенившись,
Хватает клубья искр, как сапоги,
И втаскивает дым за голенища.

1947

Десятилетье Пресни

<...>
Усыпляя, влачась и сплющивая
Плащи тополей и стоков,
Тревога подула с грядущего,
Как с юга дует сирокко.

Швыряя шафранные факелы
С дворцовых пьедесталов,
Она горящею паклею
Седое ненастье хлестала.

Тому грядущему, быть ему
Или не быть ему?
Но медных Макбетовых ведьм в дыму —
Видимо-невидимо.
<...>
Глушь доводила до бесчувствия
Дворы, дворы, дворы... И с них,
С их глухоты — с их захолустья,
Завязывалась ночь портних
(Иных и настоящих), прачек,
И спертых воплей караул,
Когда — с Канатчиковой дачи
Декабрь веревки вил, канатчик,
Из тел, и руки в дуги гнул,
Середь двора; когда посул
Свобод прошел, и в стане стачек
Стоял годами говор дул.
Снег тек с расстегнутых енотов,
С подмокших, слипшихся лисиц
На лед оконных переплетов
И часто на плечи жилиц.

Тупик, спускаясь, вел к реке,
И часто на одном коньке
К реке спускался вне себя
От счастья, что и он, дробя
Кавалерийским следом лед,
Как парные коньки, несет
К реке, — счастливый карапуз,
Счастливый тем, что лоск рейтуз
Приводит в ужас все вокруг,
Что все — таинственность, испуг,
И сокровенье, — и что там,
На старом месте старый шрам
Ноябрьских туч; что, приложив
К устам свой палец, полужив,
Стоит знакомый небосклон,
И тем, что за ночь вырос он.
В те дни, как от побоев слабый,
Пал на землю тупик. Исчез,
Сумел исчезнуть от масштаба
Разбастовавшихся небес.

Стояли тучи под ружьем
И, как в казармах батальоны,
Команды ждали. Нипочем
Стесненной стуже были стоны.

Любила снег ласкать пальба,
И улицы обыкновенно
Невинны были, как мольба,
Как святость — неприкосновенны.
Кавалерийские следы
Дробили льды. И эти льды
Перестилались снежным слоем.
И вечной памятью героям
Стоял декабрь. Ряды окон,
Не освещенных в поздний час,
Имели вид сплошных попон
С прорезами для конских глаз.

1915

Земля

В московские особняки
Врывается весна нахрапом.
Выпархивает моль за шкапом
И ползает по летним шляпам,
И прячут шубы в сундуки.

По деревянным антресолям
Стоят цветочные горшки
С левкоем и желтофиолем,
И дышат комнаты привольем,
И пахнут пылью чердаки.

И улица запанибрата
С оконницей подслеповатой,
И белой ночи и закату
Не разминуться у реки.

И можно слышать в коридоре,
Что происходит на просторе,
О чем в случайном разговоре
С капелью говорит апрель.
Он знает тысячи историй
Про человеческое горе,
И по заборам стынут зори
И тянут эту канитель.

И та же смесь огня и жути
На воле и в жилом уюте,
И всюду воздух сам не свой.
И тех же верб сквозные прутья.
И тех же белых почек вздутья
И на окне, и на распутье,
На улице и в мастерской.

Зачем же плачет даль в тумане
И горько пахнет перегной?
На то ведь и мое призванье,
Чтоб не скучали расстоянья,
Чтобы за городскою гранью
Земле не тосковать одной.
Для этого весною ранней
Со мною сходятся друзья,
И наши вечера прощанья,
Пирушки наши завещанья,
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.

1930

Мне хочется домой, в огромность...

Мне хочется домой, в огромность
Как быль, запомнишь наизусть.

Квартиры, наводящей грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь,

Огнями улиц озарюсь.

 

Перегородок тонкоребрость

Пройду насквозь, пройду, как свет,

Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет.

 

Пускай пожизненность задачи,

Врастающей в заветы дней,

Зовется жизнию сидячей, —

И по такой, грущу по ней.

 

Опять знакомостью напева

Пахнут деревья и дома.

Опять направо и налево

Пойдет хозяйничать зима.

 

Опять к обеду на прогулке

Наступит темень, просто страсть.

Опять научит переулки

Охулки на руки не класть.

 

Опять повалят с неба взятки,

Опять укроет к утру вихрь

Осин подследственных десятки

Сукном сугробов снеговых.

 

Опять опавшей сердца мышцей

Услышу и вложу в слова,

Как ты ползешь и как дымишься,

Встаешь и строишься, Москва.

 

И я приму тебя, как упряжь,

Тех ради будущих безумств,

Что ты, как стих, меня зазубришь,


1931

Москва в декабре

Снится городу:
Bсе,
Чем кишит,
Исключая шпионства,
Озаренная даль,
Как на сыплющееся пшено,
Из окрестностей Пресни
Летит
На трехгорное солнце,
И купается в просе,
И просится
На полотно.

Солнце смотрит в бинокль
И прислушивается
К орудьям,
Круглый день на закате
И круглые дни на виду.
Прудовая заря
Достигает
До пояса людям,
И не выше грудей
Баррикадные рампы во льду.

Беззаботные толпы
Снуют,
Как бульварные крали.
Сутки,
Круглые сутки
Работают
Поршни гульбы.
Ходят гибели ради
Глядеть пролетарского граля,
Шутят жизнью,
Смеются,
Шатают и валят столбы.

Вот отдельные сцены.
Аквариум.
Митинг.
О чем бы
Ни кричали внутри,
За сигарой сигару куря,
В вестибюле дуреет
Дружинник
С фитильною бомбой.
Трут во рту.
Он сосет эту дрянь,
Как запал фонаря.

И в чаду, за стеклом
Видит он:
Тротуар обезродел.
И еще видит он:
Расскакавшись
На снежном кругу,
Как с летящих ветвей,
Со стремян
И прямящихся седел,
Спешась, градом,
Как яблоки,
Прыгают
Куртки драгун.

На десятой сигаре,
Тряхнув театральною дверью,
Побледневший курильщик
Выходит
На воздух,
Во тьму.
Хорошо б отдышаться!
Бабах...
И — как лошади прерий —
Табуном,
Врассыпную —
И сразу легчает ему.

Шашки.
Бабьи платки.
Бакенбарды и морды вогулок.
Густо бредят костры.
Ну и кашу мороз заварил!
Гулко ухает в фидлерцев
Пушкой
Машков переулок.
Полтораста борцов
Против тьмы без числа и мерил.
После этого
Город
Пустеет дней на десять кряду.
Исчезает полиция.
Снег неисслежен и цел.
Кривизну мостовой
Выпрямляет
Прицел с баррикады.
Bымирает ходок
И редчает, как зубр, офицер.

Bсюду груды вагонов,
Завещанных конною тягой.
Электрический ток
Только с год
Протянул провода.
Но и этот, поныне
Судящийся с далью сутяга,
Для борьбы
Всю как есть
Отдает свою сеть без суда.

Десять дней, как палят
По миусским конюшням
Бутырки.
Здесь сжились с трескотней,
И в четверг,
Как смолкает пальба,
Взоры всех
Устремляются
Кверху,
Как к куполу цирка:
Небо в слухах,
В трапециях сети,
В трамвайных столбах.

Их — что туч.
Все черно.
Говорят о конце обороны.
Обыватель устал.
Неминуемо будет праветь.
«Мин и Риман», —
Гремят
На заре
Переметы перрона,
И Семеновский полк
Переводят на брестскую ветвь.

Значит, крышка?
Шабаш?
Это после боев, караулов
Ночью, стужей трескучей,
С винчестерами, вшестером?..
Перед ними бежал
И подошвы лизал
Переулок.
Рядом сад холодел,
Шелестя ледяным серебром.

Но пора и сбираться.
Смеркается.
Крепнет осада.
В обручах канонады
Сараи, как кольца, горят.
Как воронье гнездо,
Под деревья горящего сада
Сносит крышу со склада,
Кружась,
Бесноватый снаряд.

Понесло дураков!
Это надо ведь выдумать:
В баню!
Переждать бы смекнули.
Добро, коли баня цела.
Сунься за дверь — содом.
Небо гонится с визгом кабаньим
За сдуревшей землей.
Топот, ад, голошенье котла.

В свете зарева
Наспех
У Прохорова на кухне
Двое бороды бреют.
Но делу бритьем не помочь.
Точно мыло под кистью,
Пожар
Наплывает и пухнет.
Как от искры,
Пылает
От имени Минова ночь.

Bсе забилось в подвалы.
Крепиться нет сил.
По заводам
Темный ропот растет.
Белый флаг набивают на жердь.
Кто ж пойдет к кровопийце?
Известно кому, — коноводам!
Топот, взвизги кабаньи, —
На улице верная смерть.

Ад дымит позади.
Пуль не слышно.
Лишь вьюги порханье
Бороздит тишину.
Даже жутко без зарев и пуль.
Но дымится шоссе,
И из вихря —
Казаки верхами.
Стой!
Расспросы и обыск,
И вдаль улетает патруль.

Было утро.
Простор
Открывался бежавшим героям.
Пресня стлалась пластом,
И, как смятый грозой березняк,
Роем бабьих платков
Мыла
Выступы конного строя
И сдавала
Смирителям
Браунинги на простынях.

1944

Нескучный сад

1. Нескучный

Как всякий факт на всяком бланке,
Так все дознанья хороши
О вакханалиях изнанки
Нескучного любой души.
Он тоже — сад. B нем тоже — скучен
Набор уставших цвесть пород.
Он тоже, как сад, — нескучен
От набережной до ворот.
И, окуная парк за старой
Беседкою в заглохший пруд,
Похож и он на тень гитары,
С которой, тешась, струны рвут.
..........................................................
..........................................................

1917