Клычков Сергей Антонович

(1889 — 1937)

Все же судьба хоть немного, но побаловала Сергея Антоновича, родившегося в деревне Дубровки Тверской губернии (ныне — Талдомский район Московской области) в семье сапожника-старообрядца. Вначале, в 1899 году, по совету сельского учителя отец привёз его в Москву, где он учился в училище, и даже уже начал писать стихи на революционные темы, сумев напечатать их в 1906 году в альманахе «На распутье». А уже в 1908 году с помощью Модеста Ильича Чайковского, брата знаменитого композитора, выехал в Италию, где познакомился с Максимом Горьким и А.В. Луначарским. Неплохая ступенька вверх для юноши из Дубровок. После возвращения из Италии поступил на историко-филологический факультет Московского университета, но был исключен в 1913 году. Правда, за это время, в 1911 году, при материальном содействии того же Чайковского в издательстве «Альциона» вышел в свет его первый поэтический сборник — «Песни», а в 1914 году появился второй сборник: «Потаенный сад». Поэтический след в русской литературе оставлен. А дальше в свои права вступают исторические реалии, и во время Первой мировой войны поэт на фронте — вначале в Гельсингфорсе, затем, в звании прапорщика, — в Балаклаве, в Крыму. После революции будут опять Москва с 1917 года, где ему привелось пожить в одной комнате с Сергеем Есениным в здании Пролеткульта и даже участвовать сообща с ним в организации издательства «Московская трудовая артель художников слова» и книжного магазина этого издательства на Большой Никитской, а потом, в 1919–1921 годах, опять жизнь в Крыму, где едва не был расстрелян то махновцами, то белогвардейцами по очереди. В 1921 году переехал в Москву, где сотрудничал в основном в журнале «Красная новь».

Стихи ранних поэтических сборников Клычкова («Песни: Печаль-Радость. Лада. Бова», 1911; «Потаенный сад», 1913) во многом созвучны со стихами поэтов «новокрестьянского» направления — Есенина, Клюева, Ганина, Орешина и др. Некоторые из стихов Клычкова были размещены в «Антологии» издательства «Мусагет». Ранние клычковские темы были углублены и развиты в последующих сборниках «Дубрава» (1918), «Домашние песни» (1923), «Гость чудесный» (1923), «В гостях у журавлей» (1930), в стихах которых отразились впечатления Первой мировой войны, разрушение деревни, а одним из основных образов становится образ одинокого, бездомного странника. В поэзии Клычкова появились ноты отчаяния, безысходности, вызванные гибелью под натиском «машинной» цивилизации «сошедшей с пути Природы старой Руси».

Но до 1937 года оставалось не так уж много времени, поэтому Клычков постоянно подвергается осуждениям, критике и травле за свое крестьянское направление творчества, и даже получил ярлык «кулацкого писателя». Бывали светлые события — есть свидетельства, что поэты, относимые властью к «изгоям», пытались поддерживать друг друга — в начале 1930-х годов часто и дружественно встречались с Клычковым Николай Клюев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам. Но слишком неравны были силы. Близкие описывали тогдашнее, в начале 1930 года, состояние затравленного поэта: «Он — как лось в клетке, в маленькой комнатке ходит из угла в угол. Тяжело за него. Газетные глупые нападки, которые одно время в связи с некоторыми общественными событиями усилились, раздражают. Вот он на диване на фоне пестрого ковра — мокрым галчонком: „Я совсем больной“». Галчонка быстро съели ястребы нового, спущенного с цепи времени. Поэт будет обвинен, арестован и расстрелян. История далеко не новая в поэтическом мире, когда тот неизбежно налетает со всего размаха на мир реальный.

Клычков Сергей Антонович

Все же судьба хоть немного, но побаловала Сергея Антоновича, родившегося в деревне Дубровки Тверской губернии (ныне — Талдомский район Московской области) в семье сапожника-старообрядца. Вначале, в 1899 году, по совету сельского учителя отец привёз его в Москву, где он учился в училище, и даже уже начал писать стихи на революционные темы, сумев напечатать их в 1906 году в альманахе «На распутье». А уже в 1908 году с помощью Модеста Ильича Чайковского, брата знаменитого композитора, выехал в Италию, где познакомился с Максимом Горьким и А.В. Луначарским. Неплохая ступенька вверх для юноши из Дубровок. После возвращения из Италии поступил на историко-филологический факультет Московского университета, но был исключен в 1913 году. Правда, за это время, в 1911 году, при материальном содействии того же Чайковского в издательстве «Альциона» вышел в свет его первый поэтический сборник — «Песни», а в 1914 году появился второй сборник: «Потаенный сад». Поэтический след в русской литературе оставлен. А дальше в свои права вступают исторические реалии, и во время Первой мировой войны поэт на фронте — вначале в Гельсингфорсе, затем, в звании прапорщика, — в Балаклаве, в Крыму. После революции будут опять Москва с 1917 года, где ему привелось пожить в одной комнате с Сергеем Есениным в здании Пролеткульта и даже участвовать сообща с ним в организации издательства «Московская трудовая артель художников слова» и книжного магазина этого издательства на Большой Никитской, а потом, в 1919–1921 годах, опять жизнь в Крыму, где едва не был расстрелян то махновцами, то белогвардейцами по очереди. В 1921 году переехал в Москву, где сотрудничал в основном в журнале «Красная новь».

Стихи ранних поэтических сборников Клычкова («Песни: Печаль-Радость. Лада. Бова», 1911; «Потаенный сад», 1913) во многом созвучны со стихами поэтов «новокрестьянского» направления — Есенина, Клюева, Ганина, Орешина и др. Некоторые из стихов Клычкова были размещены в «Антологии» издательства «Мусагет». Ранние клычковские темы были углублены и развиты в последующих сборниках «Дубрава» (1918), «Домашние песни» (1923), «Гость чудесный» (1923), «В гостях у журавлей» (1930), в стихах которых отразились впечатления Первой мировой войны, разрушение деревни, а одним из основных образов становится образ одинокого, бездомного странника. В поэзии Клычкова появились ноты отчаяния, безысходности, вызванные гибелью под натиском «машинной» цивилизации «сошедшей с пути Природы старой Руси».

Но до 1937 года оставалось не так уж много времени, поэтому Клычков постоянно подвергается осуждениям, критике и травле за свое крестьянское направление творчества, и даже получил ярлык «кулацкого писателя». Бывали светлые события — есть свидетельства, что поэты, относимые властью к «изгоям», пытались поддерживать друг друга — в начале 1930-х годов часто и дружественно встречались с Клычковым Николай Клюев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам. Но слишком неравны были силы. Близкие описывали тогдашнее, в начале 1930 года, состояние затравленного поэта: «Он — как лось в клетке, в маленькой комнатке ходит из угла в угол. Тяжело за него. Газетные глупые нападки, которые одно время в связи с некоторыми общественными событиями усилились, раздражают. Вот он на диване на фоне пестрого ковра — мокрым галчонком: „Я совсем больной“». Галчонка быстро съели ястребы нового, спущенного с цепи времени. Поэт будет обвинен, арестован и расстрелян. История далеко не новая в поэтическом мире, когда тот неизбежно налетает со всего размаха на мир реальный.


Стихи О деревне Дубровки

Стихи о России

О каких местах писал поэт

В багровом полыме осины...

В багровом полыме осины,
Берёзы в золотом зною,
Но стороны своей лосиной
Я в первый раз не узнаю!

Деревня прежняя: Дубровки,
Отцовский хутор, палисад,
За палисадом, как в обновки,
Под осень вырядился сад!

Отец и мать за хлопотнёю,
Всегда нехваток, недосуг.
И виснут вышивкой цветною
В окне околица и луг.

В лугу, как на рубашке, проймы,
Река-бочажница вдали...
В трубу серебряную с поймы
По зорям трубят журавли...

Идёт, как прежде, всё по чину,
Как заведёно много лет...
Лишь вместо лампы и лучины
Пылает небывалый свет.

У окон столб, с него на провод
Струится яблочкин огонь...
...И кажется: к столбу за повод
Изба привязана, как конь!..

Солома — грива... жерди — сбруя...
Всё тот же мерин... тот же воз...
Вот только в сторону другую
У коновязи след колёс...

1925

В нашей роще есть хоромы...

В нашей роще есть хоромы,
А кругом хором — туман...
Там на тропках вьются дремы
И цветет трава-дурман...

Там в лесу, на косогоре,
У крыльца и у окон.
Тихий свет — лесные зори,
Как оклады у икон...

Скучно ль, весело ль Дубравне
Жить в светлице над рекой —
К ней никто в резные ставни
В ночь не стукнется клюкой.

Стережет ее хоромы
Голубой речной туман,
И в тумане вьются дремы
И цветет трава-дурман...

Ах, в весенний срок с опушки
По утрам и вечерам
Строгий счет ведут кукушки
Буйной юности кудрям, —

В ночь выходит месяц плавать,
Метит звездами года.
Кто ж дойдет и глянет в заводь,
Юн останется всегда...

Скучно ль, весело ль Дубравне:
Все одна она, одна —
Только смотрят звезды в ставни
Да сквозь сон журчит Дубна.

1914, 1918

Вечер

Над низким полем из болота
На пашню тянут кулики,
Уж камышами вдоль реки
Плывет с волною позолота.

Туман ложится в отдаленье,
Земля горбом — свежа, черна,
В меже соха, как привиденье,
И вверх зубцами борона.

Вдали леса, и словно лица,
Глядят над нами купола...
И тихо бродит вкруг села
Серебряная мглица...

Встает луна за крайней хатой,
И, словно латы, возле хат
На травке, мокрой и хохлатой,
У окон лужицы лежат...

1914

Дедова пахота

Бел туман спадает с выси,
На селе кричат грачи,
В седины его вплелися
Солнца раннего лучи!

Коня ивинкой сухою
Понукает он порой...
Славны думы за сохою!
Светлы очи пред зарей!

Запахал дед озимое,
Поясной поклон сложил,
Обошел кругом с сумою,
Хлебной крошкой обсорил.

За день дед не сел у пашни,
Распрямился и окреп...
Тепел вечер был вчерашний,
Мягок будет черный хлеб!

Не с того ли яровая
В поле скатерть за селом...
Будет всем по караваю!
Всем по чарке за столом!..

1911

Монастырскими крестами...

Монастырскими крестами
Ярко золотеет даль,
За прибрежными кустами
Спит речной хрусталь.

За чудесною рекою
Вижу: словно дремлет Русь.
И разбитою рукою
Я крещусь, крещусь.

Вижу: скошенные нивы.
По буграм седой костырь.
Словно плакальщицы, ивы
Склонены в пустырь.

По лесам гуляет осень.
Мнет цветы, стряхает лист.
И над нею синь и просинь,
И синичий свист.

Та же явь и сон старинный,
Так же высь и даль слились;
В далях, в высях журавлиный
Оклик: берегись!

Край родной мой (все как было!)
Так же ясен, дик и прост, —
Только лишние могилы
Сгорбили погост.

Лишь печальней и плачевней
Льется древний звон в тиши
Вдоль долин родной деревни
На помин души, —

Да заря крылом разбитым,
Осыпая перья вниз,
Бьется по могильным плитам
Да по крышам изб...

1923

На чужбине далёко от родины...

На чужбине далёко от родины
Вспоминаю я сад свой и дом,
Там сейчас расцветает смородина
И под окнами птичий содом...

Там над садом луна величавая,
Низко свесившись, смотрится в пруд,
Где бубенчики жёлтые плавают
И в осоке русалки живут...

Она смотрит на липы и ясени
Из-за облачно-ясных завес,
На сарай, где я нежился на сене,
На дорогу, бегущую в лес...

За ворота глядит, и на улице,
Словно днём, — только дрёма и тишь,
Лишь причудливо избы сутулятся
Да роса звонко падает с крыш, —

Да несётся предзорная конница,
Утонувши в туманы по грудь,
Да берёзки прощаются — клонятся,
Словно в дальний собралися путь!..

Эту пору весеннюю, раннюю
Одиноко встечаю вдали...
Ах, прильнуть бы, послухать дыхание...
Поглядеть в заревое сияние
Милой мати — родимой земли.

1936

Опять, опять родная деревенька...

Опять, опять родная деревенька,
Коса и плуг, скрипун-отец и мать;
Не знаешь сам, пройдёт в работе день как
И рано лень как поутру вставать.

Гляжу в окно за дымчатые прясла
И глаз от полусонья не протру.
Река дымит, и розовое масло
Поверх воды лоснится поутру.

Уж младший брат в сарае сани чинит,
За летний зной обсохли переда,
И, словно пена в мельничной плотине,
Над ним журчит отцова борода:

«Немного седнясь только хлеба снимем,
А надо бы тебя — пора! — женить».
И смотрит вдаль: за садом в синем-синем
С гусиным криком оборвалась нить.

В уме считает, сколько ржи и жита,
И загибает пальцы у руки,
А яблоки из рукавов расшитых
За изгородку кажут кулаки.

«Дорога, видно, за зиму захрясла,
Как раз покров-то встретим на снегу».
Гляжу в окно — за дымчатые прясла —
И долго оторваться не могу.

1936

До слез любя страну родную...

До слез любя страну родную
С ее простором зеленей,
Я прожил жизнь свою, колдуя
И плача песнею над ней.

В сторожкой робости улыбок,
В нахмуренности тяжких век,
Я видел, как убог и хлибок,
Как черен русский человек.

С жестокой и суровой плотью,
С душой, укрытой на запор,
Сберег он от веков лохмотья
Да синий взор свой, да топор.

Уклад принес он из берлоги,
В привычках перенял он рысь,
И долго думал он о Боге,
По вечеру нахмурясь в высь.

В ночи ж, страшась болотных пугал,
Засов приладив на двери,
Повесил он икону в угол
В напоминание зари.

В напоминание и память
О том, что изначальный свет
Пролит был щедро над полями,
Ему же и кончины нет.

И пусть зовут меня каликой,
Пусть высмеет меня юнец
За складки пасмурного лика,
За черный в копоти венец,

И часто пусть теперь с божницы
Свисает жидкий хвост узды,
Не тот же ль синий свет ложится
На половицы от звезды?!

Не так же ль к избяному брусу
Плывет, осиливши испуг,
Как венчик, выброшенный в мусор,
Луны печальный полукруг?!

А разве луч, поникший с неба,
Не древний колос из зерна?..
Черней, черней мужичьи хлебы,
И ночь предвечная черна...

И мир давно бы стал пустыней,
Когда б невидимо для нас
Не слит был этот сполох синий
Глаз ночи и мужичьих глаз!

И в этом сполохе зарницы,
Быть может, облетая мир,
На славу вызорят пшеницу
Для всех, кто был убог и сир.

И сядем мы в нетленных схимах,
Все, кто от века наг и нищ,
Вкусить щедрот неистощимых,
Взошедших с древних пепелищ.

Вот потому я Русь и славлю
И в срок готов приять и снесть
И глупый смех, и злую травлю,
И гибели лихую весть!

1930