Гумилев Николай Степанович

(1886 — 1921)

Вывернуть наизнанку действительность, в которой проживаешь, для этого недюжинный и уникальный талант нужен. Поэт, воин, герой, путешественник и исследователь Николай Гумилев готов был делиться таким талантом со всеми окружающими. Далеко не все были равновелики таким подаркам человека, искавшего приключений, событий, опасностей и рисков в каждом дне и каждом деле. В конце концов он-таки заставил современников и потомков говорить о себе с конца, нарушая хронологию своей жизни, а именно с 1921 года, когда по обвинению в участии в совершенно недоказанном заговоре против советской власти поэт был расстрелян в неизвестном месте под Петербургом. Эта внезапная концовка настолько поразила общество, что именно с ней чаще всего ассоциируют образ поэта, обрамленный его приключениями, путешествиями, геройскими сражениями и участием в экзотических мероприятиях. И мало кто обращает внимание на один факт из деятельности Николая Степановича — именно тогда, перед неожиданным своим расстрелом в 1921 году, он опубликовал один из сборников стихов, названный «Шатёр», который написан был на основе впечатлений от путешествий по Африке. Этот сборник должен был стать первой частью грандиозного «учебника географии в стихах», в котором Гумилев планировал описать в рифму всю обитаемую сушу. Грандиозный учебник не состоялся, но код всей его деятельности остался — теперь можно было смело нанизывать сотни географических названий, где он бывал, на строчки стихов и воспоминаний.

А начало пути было обычным — в дворянской семье кронштадтского корабельного врача в одноименном городе родился слабый, болезненный мальчик, которого постоянно мучили головные боли и он плохо переносил любой шум. Его обучение в гимназиях можно было бы назвать репетицией его будущих скитаний и переездов: в 1894 году он поступает в Царскосельскую гимназию, но через несколько месяцев переходит на домашнее обучение, чтобы после переезда родителей в Царское Село осенью 1895 года пойти в новую гимназию, а в 1900 году из-за болезни брата переехать на Кавказ и учиться там в двух разных Тифлисских гимназиях, возвратиться с родителями обратно в 1903-м и вновь оказаться в Царскосельской гимназии, причем оставшись на второй год в одном классе. Репетиция непредсказуемых и хаотичных поездок, переездов, эскапад состоялась, и как бы в подтверждение этого за год до долгожданного окончания гимназии, в 1906 году, родители на свои деньги помогли издать первую книгу его стихов «Путь конквистадоров». Ключевое, определяющее будущие годы жизни слово было произнесено.

И началось: сразу после гимназии Николай едет учиться в Сорбонну, слушает лекции по французской литературе, изучает живопись и много путешествует по Италии и Франции, знакомится с французскими и русскими писателями, переписывается с Брюсовым, которого считал своим учителем и которому посылал свои стихи, статьи, рассказы. В 1907 году Гумилёв опять в России, чтобы пройти призывную комиссию. И оказаться в Севастополе, чтобы потом написать все тому же Брюсову из не пойми каких краев туманные строчки — «...после нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне, имел мимолётный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера, не знаю как, не знаю зачем, очутился в Париже...». Вторая поездка в Левант — страну восточной части Средиземного моря, не заставила себя ждать: в 1908 году его ждут Синоп, Стамбул, Греция, Египет, где он вдохновился Каиром с его волшебным садом Эзбикие и благополучно вернулся в Петербург.

И если у кого-то, может, уже голова пошла кругом от его убеганий от скучной жизни, то для него это только начало. Потому как в 1909 году году Гумилёв разворачивает свое еще с детства желанное общение с далекой Африкой, выехав в составе академической экспедиции в пустыню, где неоднократно путешественники подвергаются нападению аборигенов, переправляются в корзинах на веревках через реку, кишащую крокодилами, и возвращаются в Россию только в феврале 1910 года. Чтобы уже в сентябре уехать опять и быть уже настоящим исследователем — собирать местный фольклор и предметы быта, изучать обычаи и традиции, заходить в дома, выспрашивать о назначении неизвестных ему предметов, описывать нравы местных народов, фотографировать, охотиться на диких зверей. Вернулся Гумилев в марте 1911 года, больной тропической лихорадкой. И пока врачи уверяли родных поэта, что по состоянию здоровья он больше не может ездить в Африку, Николай Степанович перерабатывал свои африканские впечатления и обдумывал план новой экспедиции. В которую и отправился сразу же после выздоровления в апреле 1913 года. Все материалы, собранные в экспедициях по восточной и Северо-Восточной Африке, поэт привёз в Музей антропологии и этнографии (кунсткамеру) в Санкт-Петербург, и эта богатейшая коллекция хранится до сих пор. Причем Гумилев становится одним из крупнейших исследователей Африки, успевая в короткое время между поездками издавать сборники стихов, посещать знаменитую «башню» Вячеслава Иванова и Общество ревнителей художественного слова, организовывать иллюстрированный журнал по вопросам изобразительного искусства, музыки, театра и литературы «Аполлон», в котором начинает заведовать литературно-критическим отделом, активно участвовать в основании «Цеха поэтов», в который кроме Гумилёва входили Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Владимир Набут, Сергей Городецкий, Елизавета Кузьмина-Караваева, Михаил Зенкевич и другие. При этом в 1912 году Гумилёв успевает заявить о появлении нового художественного течения — акмеизма, в которое оказались включены члены «Цеха поэтов», и между делом поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, где изучает старофранцузскую поэзию.

Новое течение — акмеизм провозглашало материальность, предметность тематики и образов, точность слова, его появление вызвало бурную реакцию, по большей части негативную, но в том же 1912 году акмеисты открывают собственное издательство «Гиперборей» и одноимённый журнал, а Гумилев успевает стать отцом — в октябре 1912 года в семье Николая и Анны Ахматовой родится сын.

Но остановить его от путешествий не смогли бы ни семья, ни творческие прорывы, тут требовались особые обстоятельства, и они случились — Первая мировая война как будто ждала, когда поэт начнет скучать и в семье, и в окружающем обществе, и в начале августа 1914 года Гумилёв записался добровольцем в армию. Будут теперь учения и подготовка в разных полках со звучными названиями, будут ночные разведки, и разъезды, и тяжелые бои, за которые Николай Степанович будет награжден двумя Георгиевскими крестами и знаками отличия, будут новые воинские звания и тяжелые болезни — воспаления легких, горячки, лечения в госпиталях, после которых он немедленно упорно возвращался на фронт.

В новой, уже послереволюционной России он тоже успеет побывать — в 1918–1920 годах Гумилёв читал лекции о поэтическом творчестве в Институте живого слова, в 1920 году даже входил в Петроградский отдел Всероссийского союза поэтов, а с весны 1921 года руководил студией «Звучащая раковина», где делился опытом и знаниями с молодыми поэтами, читал лекции о поэтике. Но непонятная Петроградская боевая организация В.Н. Таганцева вторглась в жизнь и смерть поэта, и он был арестован по подозрению в участии в заговоре. Дальнейшее было вполне в духе Гумилева — быстро, резко, неотвратимо. Когда его не стало, то немало отошедшая при жизни от бывшего мужа Анна Ахматова в одной из статей назовет Николая Гумилева «совершенно непрочитанным и неузнанным поэтом, чье время еще не настало». Она искренне и горько сетовала на то, что вокруг него были почти всю его жизнь люди, «очень мало понимающие и мало вникающие в Суть его творчества и Святая святых его духовного Мира». Ну что ж, всегда есть возможность увязаться за ним в любое его путешествие и насладиться и его творчеством, и его духом.

Гумилев Николай Степанович

Вывернуть наизнанку действительность, в которой проживаешь, для этого недюжинный и уникальный талант нужен. Поэт, воин, герой, путешественник и исследователь Николай Гумилев готов был делиться таким талантом со всеми окружающими. Далеко не все были равновелики таким подаркам человека, искавшего приключений, событий, опасностей и рисков в каждом дне и каждом деле. В конце концов он-таки заставил современников и потомков говорить о себе с конца, нарушая хронологию своей жизни, а именно с 1921 года, когда по обвинению в участии в совершенно недоказанном заговоре против советской власти поэт был расстрелян в неизвестном месте под Петербургом. Эта внезапная концовка настолько поразила общество, что именно с ней чаще всего ассоциируют образ поэта, обрамленный его приключениями, путешествиями, геройскими сражениями и участием в экзотических мероприятиях. И мало кто обращает внимание на один факт из деятельности Николая Степановича — именно тогда, перед неожиданным своим расстрелом в 1921 году, он опубликовал один из сборников стихов, названный «Шатёр», который написан был на основе впечатлений от путешествий по Африке. Этот сборник должен был стать первой частью грандиозного «учебника географии в стихах», в котором Гумилев планировал описать в рифму всю обитаемую сушу. Грандиозный учебник не состоялся, но код всей его деятельности остался — теперь можно было смело нанизывать сотни географических названий, где он бывал, на строчки стихов и воспоминаний.

А начало пути было обычным — в дворянской семье кронштадтского корабельного врача в одноименном городе родился слабый, болезненный мальчик, которого постоянно мучили головные боли и он плохо переносил любой шум. Его обучение в гимназиях можно было бы назвать репетицией его будущих скитаний и переездов: в 1894 году он поступает в Царскосельскую гимназию, но через несколько месяцев переходит на домашнее обучение, чтобы после переезда родителей в Царское Село осенью 1895 года пойти в новую гимназию, а в 1900 году из-за болезни брата переехать на Кавказ и учиться там в двух разных Тифлисских гимназиях, возвратиться с родителями обратно в 1903-м и вновь оказаться в Царскосельской гимназии, причем оставшись на второй год в одном классе. Репетиция непредсказуемых и хаотичных поездок, переездов, эскапад состоялась, и как бы в подтверждение этого за год до долгожданного окончания гимназии, в 1906 году, родители на свои деньги помогли издать первую книгу его стихов «Путь конквистадоров». Ключевое, определяющее будущие годы жизни слово было произнесено.

И началось: сразу после гимназии Николай едет учиться в Сорбонну, слушает лекции по французской литературе, изучает живопись и много путешествует по Италии и Франции, знакомится с французскими и русскими писателями, переписывается с Брюсовым, которого считал своим учителем и которому посылал свои стихи, статьи, рассказы. В 1907 году Гумилёв опять в России, чтобы пройти призывную комиссию. И оказаться в Севастополе, чтобы потом написать все тому же Брюсову из не пойми каких краев туманные строчки — «...после нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне, имел мимолётный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера, не знаю как, не знаю зачем, очутился в Париже...». Вторая поездка в Левант — страну восточной части Средиземного моря, не заставила себя ждать: в 1908 году его ждут Синоп, Стамбул, Греция, Египет, где он вдохновился Каиром с его волшебным садом Эзбикие и благополучно вернулся в Петербург.

И если у кого-то, может, уже голова пошла кругом от его убеганий от скучной жизни, то для него это только начало. Потому как в 1909 году году Гумилёв разворачивает свое еще с детства желанное общение с далекой Африкой, выехав в составе академической экспедиции в пустыню, где неоднократно путешественники подвергаются нападению аборигенов, переправляются в корзинах на веревках через реку, кишащую крокодилами, и возвращаются в Россию только в феврале 1910 года. Чтобы уже в сентябре уехать опять и быть уже настоящим исследователем — собирать местный фольклор и предметы быта, изучать обычаи и традиции, заходить в дома, выспрашивать о назначении неизвестных ему предметов, описывать нравы местных народов, фотографировать, охотиться на диких зверей. Вернулся Гумилев в марте 1911 года, больной тропической лихорадкой. И пока врачи уверяли родных поэта, что по состоянию здоровья он больше не может ездить в Африку, Николай Степанович перерабатывал свои африканские впечатления и обдумывал план новой экспедиции. В которую и отправился сразу же после выздоровления в апреле 1913 года. Все материалы, собранные в экспедициях по восточной и Северо-Восточной Африке, поэт привёз в Музей антропологии и этнографии (кунсткамеру) в Санкт-Петербург, и эта богатейшая коллекция хранится до сих пор. Причем Гумилев становится одним из крупнейших исследователей Африки, успевая в короткое время между поездками издавать сборники стихов, посещать знаменитую «башню» Вячеслава Иванова и Общество ревнителей художественного слова, организовывать иллюстрированный журнал по вопросам изобразительного искусства, музыки, театра и литературы «Аполлон», в котором начинает заведовать литературно-критическим отделом, активно участвовать в основании «Цеха поэтов», в который кроме Гумилёва входили Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Владимир Набут, Сергей Городецкий, Елизавета Кузьмина-Караваева, Михаил Зенкевич и другие. При этом в 1912 году Гумилёв успевает заявить о появлении нового художественного течения — акмеизма, в которое оказались включены члены «Цеха поэтов», и между делом поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, где изучает старофранцузскую поэзию.

Новое течение — акмеизм провозглашало материальность, предметность тематики и образов, точность слова, его появление вызвало бурную реакцию, по большей части негативную, но в том же 1912 году акмеисты открывают собственное издательство «Гиперборей» и одноимённый журнал, а Гумилев успевает стать отцом — в октябре 1912 года в семье Николая и Анны Ахматовой родится сын.

Но остановить его от путешествий не смогли бы ни семья, ни творческие прорывы, тут требовались особые обстоятельства, и они случились — Первая мировая война как будто ждала, когда поэт начнет скучать и в семье, и в окружающем обществе, и в начале августа 1914 года Гумилёв записался добровольцем в армию. Будут теперь учения и подготовка в разных полках со звучными названиями, будут ночные разведки, и разъезды, и тяжелые бои, за которые Николай Степанович будет награжден двумя Георгиевскими крестами и знаками отличия, будут новые воинские звания и тяжелые болезни — воспаления легких, горячки, лечения в госпиталях, после которых он немедленно упорно возвращался на фронт.

В новой, уже послереволюционной России он тоже успеет побывать — в 1918–1920 годах Гумилёв читал лекции о поэтическом творчестве в Институте живого слова, в 1920 году даже входил в Петроградский отдел Всероссийского союза поэтов, а с весны 1921 года руководил студией «Звучащая раковина», где делился опытом и знаниями с молодыми поэтами, читал лекции о поэтике. Но непонятная Петроградская боевая организация В.Н. Таганцева вторглась в жизнь и смерть поэта, и он был арестован по подозрению в участии в заговоре. Дальнейшее было вполне в духе Гумилева — быстро, резко, неотвратимо. Когда его не стало, то немало отошедшая при жизни от бывшего мужа Анна Ахматова в одной из статей назовет Николая Гумилева «совершенно непрочитанным и неузнанным поэтом, чье время еще не настало». Она искренне и горько сетовала на то, что вокруг него были почти всю его жизнь люди, «очень мало понимающие и мало вникающие в Суть его творчества и Святая святых его духовного Мира». Ну что ж, всегда есть возможность увязаться за ним в любое его путешествие и насладиться и его творчеством, и его духом.


Стихи Об Эфиопии

Стихи о России

О каких местах писал поэт

Абиссиния

I
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.

Север — это болота без дна и без края,
Змеи черные подступы к ним стерегут,
Их сестер-лихорадок зловещая стая,
Желтолицая, здесь обрела свой приют.

А над ними насупились мрачные горы,
Вековая обитель разбоя, Тигрэ,
Где оскалены бездны, взъерошены боры
И вершины стоят в снеговом серебре.

В плодоносной Амхаре и сеют и косят,
Зебры любят мешаться в домашний табун,
И под вечер прохладные ветры разносят
Звуки песен гортанных и рокота струн.

Абиссинец поет, и рыдает багана,
Воскрешая минувшее, полное чар:
Было время, когда перед озером Тана
Королевской столицей взносился Гондар.

Под платанами спорил о Боге ученый,
Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом...
Живописцы писали царя Соломона
Меж царицею Савской и ласковым львом.

Но, поверив шоанской изысканной лести,
Из старинной отчизны поэтов и роз
Мудрый слон Абиссинии, Негус Негести,
В каменистую Шоа свой трон перенес.

В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,
Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж,
Любят слушать одни барабаны да трубы,
Мазать маслом ружье, да оттачивать меч.

Харраритов, галла, сомали, данакилей,
Людоедов и карликов в чаще лесов
Своему Менелику они покорили,
Устелили дворец его шкурами львов.

И, смотря на потоки у горных подножий,
На дубы и полдневных лучей торжество,
Европеец дивится, как странно похожи
Друг на друга народ и отчизна его.

II
Колдовская страна! Ты на дне котловины,
Задыхаешься, льется огонь с высоты,
Над тобою разносится крик ястребиный,
Но в сияньи заметишь ли ястреба ты?

Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,
Слишком много здесь этой паленой травы,
Осторожнее! В ней притаились удавы,
Притаились пантеры и рыжие львы.

По обрывам и кручам дорогой тяжелой
Поднимись, и нежданно увидишь вокруг
Сикоморы и розы, веселые села
И зеленый, народом пестреющий, луг.

Здесь колдун совершает привычное чудо,
Там, покорна напеву, танцует змея,
Кто сто таллеров взял за больного верблюда,
Сев на камне в тени, разбирает судья.

Поднимись еще выше! Какая прохлада!
Словно позднею осенью пусты поля,
На рассвете ручьи замерзают, и стадо
Собирается кучей под кровлей жилья.

Павианы рычат средь кустов молочая,
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.

И повсюду, вверху и внизу, караваны
Дышат солнцем и пьют неоглядный простор,
Уходя в до сих пор неоткрытые страны
За слоновою костью и золотом гор.

Как любил я бродить по таким же дорогам,
Видеть вечером звезды, как крупный горох,
Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,
На ночлег зарываться в седеющий мох.

Есть музей этнографии в городе этом
Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
В час, когда я устану быть только поэтом,
Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,
Что когда-то я сам издалека привез,
Чуять запах их странный, родной и зловещий,
Запах ладана, шерсти звериной и роз.

И я вижу, как знойное солнце пылает,
Леопард, изогнувшись, ползет на врага,
И как в хижине дымной меня поджидает
Для веселой охоты мой старый слуга.

Абиссинские песни

I. Военная

Носороги топчут наше дурро,
Обезьяны обрывают смоквы,
Хуже обезьян и носорогов
Белые бродяги итальянцы.

Первый флаг забился над Харраром,
Это город раса Маконена,
Вслед за ним проснулся древний Аксум,
И в Тигрэ заухали гиены.

По лесам, горам и плоскогорьям
Бегают свирепые убийцы,
Вы, перерывающие горло,
Свежей крови вы напьетесь нынче.

От куста к кусту переползайте,
Как ползут к своей добыче змеи,
Прыгайте стремительно с утесов -
Вас прыжкам учили леопарды.

Кто добудет в битве больше ружей,
Кто зарежет больше итальянцев,
Люди назовут того ашкером
Самой белой лошади негуса.

II. Пять быков

Я служил пять лет у богача,
Я стерег в полях его коней,
И за то мне подарил богач
Пять быков, приученных к ярму.

Одного из них зарезал лев,
Я нашел в траве его следы,
Надо лучше охранять крааль,
Надо на ночь зажигать костер.

А второй взбесился и бежал,
Звонкою ужаленный осой.
Я блуждал по зарослям пять дней,
Но нигде не мог его найти.

Двум другим подсыпал мой сосед
В пойло ядовитой белены,
И они валялись на земле
С высунутым синим языком.

Заколол последнего я сам,
Чтобы было чем попировать
В час, когда пылал соседский дом
И вопил в нем связанный сосед.

III. Невольничья

По утрам просыпаются птицы,
Выбегают в поле газели,
И выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.

Он садится под тенью пальмы,
Обвернув лицо зеленой вуалью,
Ставит рядом с собой бутылку виски
И хлещет ленящихся рабов.

Мы должны чистить его вещи,
Мы должны стеречь его мулов,
А вечером есть солонину,
Которая испортилась днем.

Слава нашему хозяину-европейцу!
У него такие дальнобойные ружья,
У него такая острая сабля
И так больно хлещущий бич!

Слава нашему хозяину-европейцу!
Он храбр, но он недогадлив:
У него такое нежное тело,
Его сладко будет пронзить ножом!

IV. Занзибарские девушки

Раз услышал бедный абиссинец,
Что далеко, на севере, в Каире
Занзибарские девушки пляшут
И любовь продают за деньги.

А ему давно надоели
Жирные женщины Габеша,
Хитрые и злые сомалийки
И грязные поденщицы Каффы.

И отправился бедный абиссинец
На своем единственном муле
Через горы, леса и степи
Далеко, далеко на север.

На него нападали воры,
Он убил четверых и скрылся,
А в густых лесах Сенаара
Слон-отшельник растоптал его мула.

Двадцать раз обновлялся месяц,
Пока он дошел до Каира,
И вспомнил, что у него нет денег,
И пошел назад той же дорогой.

Экваториальный лес

Я поставил палатку на каменном склоне
Абиссинских, сбегающих к западу, гор
И беспечно смотрел, как пылают закаты
Над зеленою крышей далеких лесов.

Прилетали оттуда какие-то птицы
С изумрудными перьями в длинных хвостах,
По ночам выбегали веселые зебры,
Мне был слышен их храп и удары копыт.

И однажды закат был особенно красен,
И особенный запах летел от лесов,
И к палатке моей подошел европеец,
Исхудалый, небритый, и есть попросил.

Вплоть до ночи он ел неумело и жадно,
Клал сардинки на мяса сухого ломоть,
Как пилюли проглатывал кубики магги
И в абсент добавлять отказался воды.

Я спросил, почему он так мертвенно бледен,
Почему его руки сухие дрожат,
Как листы... — «Лихорадка великого леса», —
Он ответил и с ужасом глянул назад.

Я спросил про большую открытую рану,
Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,
Что с ним было? — «Горилла великого леса», —
Он сказал и не смел оглянуться назад.

Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,
Мне казалось, что он не умел говорить,
Точно пес он сидел за своим господином,
Положив на колени бульдожье лицо.

Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,
Он оскалил ужасные зубы свои
И потом целый день волновался и фыркал
И раскрашенным дротиком бил по земле.

Я постель предоставил усталому гостю,
Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,
Жадно слушая длинную дикую повесть,
Лихорадочный бред пришлеца из лесов.

Он вздыхал: — "Как темно... этот лес бесконечен...
Не увидеть нам солнца уже никогда...
Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?..
Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!

"Почему нас покинули черные люди?
Горе, компасы наши они унесли...
Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы;
Только посвист и шорох вверху и внизу!

"Пьер, заметил костры? Там наверное люди...
Неужели же мы, наконец, спасены?
Это карлики... сколько их, сколько собралось...
Пьер, стреляй! На костре — человечья нога!

"В рукопашную! Помни, отравлены стрелы...
Бей того, кто на пне... он кричит, он их вождь...
Горе мне! На куски разлетелась винтовка...
Ничего не могу... повалили меня...

"Нет, я жив, только связан... злодеи, злодеи,
Отпустите меня, я не в силах смотреть!..
Жарят Пьера... а мы с ним играли в Марселе,
На утесе у моря играли детьми.

«Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?
Я плюю на тебя, омерзительный зверь!
Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?
Да, я понял, ты богом считаешь меня...

«Ну, бежим! Не бери человечьего мяса,
Всемогущие боги его не едят...
Лес... о, лес бесконечный... я голоден, Акка,
Излови, если можешь, большую змею!» —

Он стонал и хрипел, он хватался за сердце
И на утро, почудилось мне, задремал;
Но когда я его разбудить, попытался,
Я увидел, что мухи ползли по глазам.

Я его закопал у подножия пальмы,
Крест поставил над грудой тяжелых камней,
И простые слова написал на дощечке:
— Христианин зарыт здесь, молитесь о нем.

Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно,
Но, когда я закончил печальный обряд,
Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,
Как олень, убегая в родные леса.

Через год я прочел во французских газетах,
Я прочел и печально поник головой:
— Из большой экспедиции к Верхнему Конго
До сих пор ни один не вернулся назад.

Мужик

В чащах, в болотах огромных,
У оловянной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.

Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики Стрибожьи,
Чуя старинную быль.

С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.

Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.

Путь этот — светы и мраки,
Посвист, разбойный в полях,
Ссоры, кровавые драки
В страшных, как сны, кабаках.

В гордую нашу столицу
Входит он — Боже, спаси! —
Обворожает царицу
Необозримой Руси

Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной, —
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.

Как не погнулись — о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?

Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат;
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.

— «Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?

В диком краю и убогом
Много таких мужиков.
Слышен по вашим дорогам
Радостный гул их шагов».

1918

Старые усадьбы

Дома косые, двухэтажные,
И тут же рига, скотный двор,
Где у корыта гуси важные
Ведут немолчный разговор.

В садах настурции и розаны,
В прудах зацветших караси,
— Усадьбы старые разбросаны
По всей таинственной Руси.

Порою в полдень льется по лесу
Неясный гул, невнятный крик,
И угадать нельзя по голосу,
То человек иль лесовик.

Порою крестный ход и пение,
Звонят во все колокола,
Бегут, — то значит, по течению
В село икона приплыла.

Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым…
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя свое, живя своим.

Вот, гордый новою поддевкою,
Идет в гостиную сосед.
Поникнув русою головкою,
С ним дочка — восемнадцать лет.

— «Моя Наташа бесприданница,
Но не отдам за бедняка». —
И ясный взор ее туманится,
Дрожа, сжимается рука.

— «Отец не хочет… нам со свадьбою
Опять придется погодить». —
Да что! В пруду перед усадьбою
Русалкам бледным плохо ль жить?

В часы весеннего томления
И пляски белых облаков
Бывают головокружения
У девушек и стариков.

Но старикам — золотоглавые,
Святые, белые скиты,
А девушкам — одни лукавые
Увещеванья пустоты.

О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?

И не расстаться с амулетами,
Фортуна катит колесо,
На полке, рядом с пистолетами,
Барон Брамбеус и Руссо.

1913